Спецпохороны в полночь: Записки «печальных дел мастера»
Но что же такого крамольного наговорил автор в своем произведении с точки зрения Кремля и Берлина? Он посмел предположить "кощунственнейший" вариант советско-германских отношений! Он, безумец, предсказал поход Гитлера на Восточную Европу и Советский Союз! Более того, этот наглый и, возможно, сумасшедший пророк вложил в свое творение карту и стрелками обозначил на ней, какие города нашей страны падут первыми под ударами фашистских войск — Киев, Харьков, а Ленинград, согласно его наговору, окажется в блокаде.
Вероятно, он был везучий человек, судьба долго хранила его… И он успел ускользнуть из цепких лап гестапо. Каким образом? У него умерла в Лондоне родная сестра, ему позволили ее похоронить… И он, похоронив, уже собрался было возвращаться, — письмо. Друзья предупреждают и советуют ни в коем случае не появляться в Берлине, вояки в черном дежурят в квартире…
Гитлер ненавидел многих писателей, ученых, общественных деятелей и время от времени грозил, что как только они очутятся в плену, — он с ними расправится. Своих слов великий Адольф на ветер не бросал. Сколько мудрых голов с пулей в затылке рухнуло наземь во славу "великой Германии" и ее "мудрого фюрера"! Среди тех, с кем Гитлер хотел свести счеты, — был и наш Генри.
Оценил ли Сталин его труды и праведные и, возможно, не совсем таковые? Ибо разведка есть разведка, и тут, полагаю, несколько смещены понятия о правде, чести, порядочности.
Видимо, оценил. И, конечно, по-своему. В 1951 году Генри вызывают в Москву. Он прилетает и, как рассказывал мне, тут же, в аэропорту, его забирают с собой Берия и команда, везут на Лубянку, суют в одиночную камеру. "Там я не лежал, а стоял, — уточнял он. — Лежать было негде, места не было".
Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Все его спасение, как выяснилось, и заключалось в возможности быть одному, а не в общей куче. Племянница открыла мне секрет: "Мой дядя не был легким человеком. Особенно в старости. Он избегал общения с людьми. Они его раздражали. Он просто бы умер, если бы его оставили в людной камере хотя бы на три дня".
Что же ему приписали Берия и подручные? Шпионаж в пользу шестнадцати государств. Число соответствует знаниям. Он и говорил, и писал на шестнадцати языках. Чего ж мудрить?
Но время работало уже против бериевщины. Умирает Сталин — Генри выпускают на свободу.
А дальше — бред какой-то… Впрочем, вполне объяснимый. Старый, а потом и очень старый Генри-Ростовский приобретает в пожизненное пользование любимого "конька" и пишет, и выступает с одной-единственной темой — "мировой империализм снова сплачивает силы, чтобы взять реванш и разгромить могучий СССР". Разумеется, в вариациях… Он клеймит и клеймит "проклятый империализм", предупреждает и предупреждает весь советский народ о необходимости бдительно стоять на посту и охранять "дорогие завоевания социализма".
Теперь можно и улыбнуться, читая отдельные сверхэмоциональные нападки старого бойца на "проклятый Запад". Но никак не сбросить со счетов возвышающую его идею пролетарской солидарности, пламенные призывы бороться со злом и ложью во имя добра и правды. И, казалось бы, последние почести Генри должны выражать уважение, признательность?
Как бы ни так! Да простится мне жутковатая метафора, но живые и мертвые аппаратчики встали цепью, чтобы только не пустить усопшего бойца на свое, насквозь престижное, номенклатурное Троекуровское кладбище.
Вы не знаете, что такое Троекуровское кладбище? Одна деталь. На все мои просьбы и приставания мне так ответили в соответствующем отделе Моссовета:
— Ну и "Генри", ну и что из этого? Вам же ясно сказано — если бы он состоял в партии пятьдесят лет — никаких разговоров, мы бы дали вам разрешение на Троекуровское. Но тот, о ком вы хлопочете, состоял в партии всего сорок семь лет.
А вообще-то тот зеленый сад-парк, где удостаивались чести лежать рядом с аппаратными чиновниками те же самые члены партии с пятидесятилетним стажем, и не менее того, — когда-то принадлежал крупным землевладельцам Троекуровым. Усадьбу снесли — зелень оставили и "заселили" окрестность теми, кто, согласно ступенькам иерархической партийно-советско-государственной лестницы, не "портил бы ряда". Солидные, властолюбивые дяди и тети не желали и на том свете соседствовать со всяким "быдлом", "выскочками" и "работягами"?
А вот Арий Давыдович, мой предшественник, сумел втиснуть одного усопшего писателя под "номенклатурные" липы и березки Троекуровского смиренного кладбища, находившегося под неусыпным оком цэковских охранителей. Хотя само прощание с этим писателем было очень скромным — всего несколько родственников и друзей покойного… И, как сейчас помню, никого из начальства, в том числе и литературного, не было. И оркестр не надрывал душу. Осень, шорох шагов и шорох падающих листьев… Глухой стук сырой земли о крышку гроба… Заметим попутно — могила, как положено, сухая — ибо Троекуровское кладбище на возвышении… Короткие слова прощания… Пучки цветов поверх обшлепанного лопатами, не очень ровного холмика… Длинные, негреющие лучи низкого солнца сквозь стволы деревьев… Так хоронили Василия Гроссмана…
Можно соглашаться с его взглядами на процессы общественного развития, а можно и не соглашаться, можно любить его книги, а можно небрежно отбрасывать их в сторону. Но вряд ли кто-то рискнет отказать этому человеку в личностной значимости и заявит, что этот писатель бездарен и неумен. И вот усилиями неугомонного Ария Давыдовича Василий Гроссман, участник Сталинградской битвы, сподобился лежать рядом с партикулярными начальниками главков, членами разных коллегий и т. п. Большое дело, как подумаешь!
Теперь вот, когда народ прозрел и страна вздыбилась, аппаратчики "плачут" и в розницу, и оптом: "Да за что же вы нас так не любите?"
Если кто-то из них хочет получить точный ответ на этот сакраментальный вопрос — пусть пройдется по Троекуровскому кладбищу, по этому городищу привилегированных, специально "отобранных" упокойников и задумается: а каково родственникам простых смертных было сыскать местечко поудобнее и поближе к Москве для своих любимых, несчастных усопших? Так ли все складненько и удачно получалось у них, так называемого "простого народа"?
Невольное отступление в пользу хапающих и рвущих одеяло на себя. Убежден — трудно остаться праведником, если вокруг именно "экспроприация" в собственный карман, именно привилегии считаются чем-то вполне нормальным и даже благочестивым. Человек слаб… Человек склонен переступать грань, отделяющую добро от зла, правду от лжи, потому что, как я думаю, умеет философствовать, наводить тень на плетень, убеждать себя в необходимости поступать так, а не иначе… В этой связи вспоминаю опять Василия Гроссмана… его судьбу… Ведь не вертелось вокруг него столько почитателей и ценителей, сколько развелось ныне… Тогда это было "непрестижно", более того — опасно. Зато теперь, когда он в славе… И те же самые писатели, которые в тяжкое для него время послушно воле властей предержащих отворачивались от него и даже хулили — теперь печатно, то есть в расчете еще и на гонорарий, поют ему хвалу…
Что и говорить, сложны общественные отношения, но еще более сложен, непредсказуем, противоречив, многовариантен в тех или иных ситуациях "венец творения" — сам человек. И мне иногда хочется подойти к "перестроившемуся" певцу прежнего "застоя" и сказать: «Ну не стыдно ли тебе нападать сейчас на других за то, что они в брежневщину сидели тихо в своем дупле, славили "бровеносца" и грызли орешки в золотой кормушке? Ты же был тогда с ними заодно!» Но какой толк? Если человек десять раз поступал бесстыдно, в одиннадцатый ему уже и сам черт не брат — плевал он на всякую совесть и стыд, главное — удобство и выгода.
… Хотел промолчать об этом курьезе, связанном с похоронами Генри… Так ведь и похороны — тоже часть нашей нескладной жизни, чудаковатого быта, — а значит высокое и забавное, печальное и смешное ходят рядом…