Правда

Песик устремил на Уильяма окаймленные коркой глаза и сказал:
– Гав.
Уильям почувствовал, что должен выступить в защиту человечества.
– Прошу прощения за запах, – сказал он. Потом посмотрел на песика.
– Да о каком запахе ты говоришь? – спросил Гунилла. Заклепки на его шлеме начинали окисляться.
– Он, э, принадлежит господину… э… Рону, – сказал Уильям, все еще подозрительно глядя на пса. – Говорят, это железы виноваты.
Он был уверен, что уже видел этого пса. Всегда почему-то краем глаза – хромающим по улице или просто сидящим на углу, глядя, как мир проходит мимо.
– И что ему нужно? – спросил Гунилла. – Может, он хочет, чтобы мы что-нибудь напечатали?
– Сомневаюсь, – ответил Уильям. – Он что-то вроде попрошайки. Только из Гильдии Попрошаек его выгнали.
– Он ничего не говорит.
– Ну, обычно он просто стоит на месте и ждет, пока ему что-нибудь дадут, чтобы он ушел. Э… вы слышали о таких приветственных визитах, когда всякие соседи и торговцы навещают тех, кто только что переехал?
– Да.
– Так вот, это их темный вариант.
Старикашка Рон кивнул и протянул руку.
– Так-то, господин Угорь. Ты мне тут не ля-ля, остолопыш, говорил я им, я при лордах молчок, разрази их гром. Десница тысячелетия и моллюск. Чтоб его.
– Гав.
Уильям снова уставился на пса.
– Тяв, – добавил тот.
Гунилла почесал что-то в глубине своей бороды.
– Насколько я успел заметить, – сказал он, – в этом городе люди готовы купить на улице что угодно.
Он взял пачку новостных листков, все еще влажных после станка.
– Ты меня понимаешь, господин? – спросил он.
– Разрази меня гром.
Гунилла пихнул Уильяма локтем под ребро.
– Как думаешь, это значит «да» или «нет»?
– Наверное, «да».
– Отлично. Значит, слушай, что я скажу: если будешь продавать вот эти штуки по, скажем, двадцать пенсов – сможешь оставить себе…
– Эй, нельзя же продавать их настолько дешево, – сказал Уильям.
– Почему это?
– Почему? Потому что… потому что… потому что тогда кто угодно сможет их прочитать, вот почему?
– Ну и хорошо – это значит, что кто угодно сможет заплатить за них двадцать пенсов, – спокойно ответил Гунилла. – Бедняков больше, чем богачей, а деньги они отдают охотнее.
Он скорчил гримасу, разглядывая Старикашку Рона.
– Может, это и странный вопрос, – начал он, – но у тебя друзей, случайно, нет?
– Говорил я им! Говорил! Разрази их гром!
– Кажется, есть, – сообщил Уильям. – Он часто ходит с компанией… э… бедолаг, которые живут под мостом. Ну, не совсем ходит. Скорее ковыляет.
– Так вот, – продолжил Гунилла, размахивая перед Роном экземпляром «Правды», – можешь передать им, что, если они будут продавать эти листки по двадцать пенсов за штуку, я разрешу вам оставить себе с каждого листка по блестящему звонкому пенни.
– Да ладно? А ты можешь засунуть свой блестящий звонкий пенни туда, где солнце не светит, – сказал Рон.
– Ах вот как, значит… – начал Гунилла.
Уильям положил ладонь ему на плечо.
– Подожди-ка минутку… Что ты сказал, Рон? – спросил он.
– Разрази меня гром, – ответил Старикашка Рон.
Фраза была сказана голосом, похожим на голос Рона, и, казалось, произошла примерно из того места, где находилось его лицо, вот только подобной связности от него обычно было не добиться.
– Ты хочешь больше, чем пенни? – осторожно спросил Уильям.
– Не меньше пяти пенсов за штуку, – ответил Рон. Вроде как.
Что-то привлекло внимание Уильяма к серой дворняге. Та дружелюбно посмотрела на него и сказала:
– Гав?
Уильям снова поднял глаза.
– Ты в порядке, Старикашка Рон? – спросил он.
– Гутылка фива, гутылка фива, – загадочно произнес Рон.
– Ладно… два пенса, – уступил Гунилла.
– Четыре, – словно бы ответил Рон. – Но давай-ка не будем зацикливаться на мелочах. По доллару за тридцать штук?
– Заметано, – сказал Доброгор, плюнул на ладонь и протянул бы ее, чтобы закрепить договор, если бы Уильям не успел в нее вцепиться.
– Не надо.
– Почему это?
Уильям вздохнул.
– Вы какими-нибудь жуткими обезображивающими болезнями страдаете?
 
– Нет!
– А хотите парочку?
– О.
Гунилла опустил руку.
– Передай своим приятелям, чтобы скорее шли сюда, ладно? – сказал он. Потом повернулся к Уильяму: – Им ведь можно доверять?
– Ну… по большей части, – сказал Уильям. – Но растворители для краски без присмотра лучше не оставляйте.
Старикашка Рон и его пес брели по улице. И, как ни странно, беседовали, хотя формально разумен из них был только один.
– Видишь? А я тебе говорил. Оставь разговоры мне, хорошо?
– Разрази меня гром.
– Вот именно. Держись меня, и все будет как надо.
– Разрази меня гром.
– Правда? Ну, это лучше, чем ничего. Гав, гав.
Под мостом Призрения жили двенадцать человек, и жили роскошно, чего нетрудно достичь, когда «роскошью» ты считаешь возможность раз в сутки что-нибудь пожевать, а особенно когда определение понятия «что-нибудь пожевать» у тебя очень широкое. Формально они были попрошайками, но попрошайничать им приходилось редко. Наверное, их можно было назвать ворами, хотя без спроса они брали только то, что уже было выброшено – обычно людьми, спешившими оказаться подальше от их компании.
Сторонние наблюдатели считали, что вожаком у них был Генри-Гроб, который мог бы стать чемпионом города по харканию, если бы еще хоть кто-то жаждал завоевать этот титул. Однако среди нищих царила истинная демократия людей, лишенных права голоса. Был в компании еще и Арнольд Косой, чья нехватка ног только давала ему преимущество в любой барной драке, потому что человек с крепкими зубами на уровне чужой промежности диктует всем остальным свои условия. А Человек-Утка, если бы у него на голове не жила утка, чье присутствие он упорно отрицал, казался бы столь же культурным, образованным и здравомыслящим, как и все окружающие. К сожалению, в число окружающих входил Старикашка Рон.
А другие восемь нищих звались Ватагой Эндрюсом.
Ватага Эндрюс был одним человеком, у которого был далеко не один разум. В состоянии покоя, когда перед ним не стояло никаких трудностей, это почти никак не проявлялось, только лицо его чуть подергивалось, поочередно оказываясь под контролем Джосси, Госпожи Гермионы, Малыша Сидни, Господина Виддла, Кудряша, Судьи и Медника; был еще и восьмой, Душитель, но, разок пообщавшись с ним, второй встречи нищие не желали, и поэтому остальные семь личностей держали его под спудом. Ни один из обитателей тела не отзывался на имя Эндрюс. По мнению Человека-Утки, который из всей шайки единственный умел мыслить более-менее прямо, Эндрюс, скорее всего, был невинным и гостеприимным человеком с зачатками способностей медиума, которого просто задавили числом души-колонизаторы.
Только среди незлобивых нищих, обитавших под мостом, такой человек-консенсус, как Эндрюс, мог встретить радушный прием. Бродяги приняли его в братство, собравшееся вокруг чадящего костра. Даже тот, кто не умел оставаться одним и тем же человеком дольше пяти минут, мог вписаться в их компанию.
Нищих объединяла и еще одна вещь – хотя Ватагу Эндрюса, наверное, не могло объединить ничто – готовность поверить в то, что собака может говорить. Собравшиеся вокруг дымного костра были убеждены, что разговаривать умеет много кто – стены, например. Если сравнивать со стенами, для собаки это было вообще плевым делом. К тому же нищие уважали Гаспода за то, что он был умнее их всех и никогда не пил того, что разъедало банку.
– Давайте повторим сначала, хорошо? – спросил он. – Если продадите тридцать этих штук, получите доллар. Целый доллар. Уяснили?
– Разрази меня гром.
– Кря.
– Кхарррргххх… тьфу!