Круговерть бытия (СИ)

Такой тяжелый сон привел к тому, что утром я никак не мог проснуться. Веки словно налились свинцом. Так и лежал как бревно без движения, с бледным, посинелым лицом, какое бывает только у покойников.
В первую минуту турки подумали, что я ночью умер. Мурад уже обнажил было кинжал, чтобы по татарскому обычаю срубить гяуру голову, с тем чтобы впоследствии украсить ею стену мечети, как вдруг я тяжело вздохнул и полуоткрыл глаза. Татарин, воплощение зла, подумал, что так я сделал специально.
— Я тебя зарежу, проклятого! — скрежеща зубами, закричал Мурад.
Такого хама я еще не встречал. Редчайший экземпляр. Клянусь, убью мерзавца!
— Что ж, пожалуй, режь, — хладнокровно возразил ему я, — только какая тебе от этого польза? За мою голову тебе не дадут и старого черствого чурека, а за живого ты можешь получить столько денег, сколько не только тебе одному, а десяти таким дуракам, как ты, никогда и не сосчитать. Я очень богат и мои деньги могут достаться тебе, если не будешь ослом!
Мне удалось довести до татарина простые истины, так что сегодня он бил меня несколько реже чем вчера ночью. Не слишком злоупотребляя. Полдня мы шли на юг.
Когда в обед мы сделали привал, ко мне поболтать подсел курносый "Сусанин". Он доверительно сообщил мне, что его зовут Иван.
– Счастлив познакомиться с вами, месье, – по-светски отвечал я.
Это был человек лет 30–32, небольшого роста, широкоплечий парень, один из тех людей, про которых принято говорить: неладно скроен, да крепко сшит. Скуластое широкое лицо с рыжими, по-татарски подстриженными усами и круглой бородой было испещрено рябинами и носило печать природного добродушия, плутовства и беззаботности.
Голубые глаза, большие и немного наглые, смотрели на меня насмешливо, и в то же время в глубине их зрачков под этой насмешливостью как бы скрывался, чуть тлея, огонек затаенной печали. Одет он был, как и прочие турки, в рваный чекмень, папаху и бурку. У пояса болтался кинжал, за плечами ружье.
Русские и полукровки держались в этом отряде особняком. Хотя люди эти одеты и вооружены были так же, как и прочие разбойники, но зато во всем остальном они резко отличались от других. Их широкие лица, русые волосы, массивность костей и могучая неуклюжесть движений при первом же взгляде выдавали русскую национальность. Лица у всех них были сумрачны, и к моей судьбе все они отнеслись более чем безучастно.
У меня с дезертиром постепенно завязался разговор.
— Зачем ты вчера остановил меня? — неожиданно спросил я Ивана, стараясь чтобы в голосе моем не было ни упрека, ни досады.
— Так сдуру, шутки ради. Вижу, плывешь. Дай, думаю, подурачусь, посмотрю, поверит али нет, а ты и поверил. Неужели ж мы и взаправду на охотников похожи были?
Повезло мне, нечего сказать!
— А ты как туркам попал? Со службы бежал, что ли? - перевел я разговор на другую тему.
— Есть грех. Дезертир я, и тот вон, — указал Иван на товарища, — тоже дезертир. Здесь, у османов, много нас, таких-то горемык. Тут ни тебе церкви, ни образа, ни креста даже. Постов не блюдешь, к святому причастию не ходишь, стало быть, о чем и толковать? Что так, что иначе, а все равно выходит одна басурманщина. Вот и мы обусурманились.
— А давно ты в бегах?
— Да уже два года скоро будет.
Ивана охотно рассказал мне о своем прежнем житье-бытье.
— И жилось мне в денщиках у моего барина, сказать надо, очень даже хорошо, потому што барин мой, прапорщик Ерофеев, царство ему небесное, был человек души ангельской, такой добрый, что я вам и сказать не могу. Другого такого барина, должно, и не было никогда, и не будет. Пять лет прожил я у него, как в царствии небесном, на шестой год приключилась беда, убили его в приграничной перестрелке с башибузуками. Опосля смерти барина моего, меня из денщиков взяли обратно в роту. Но только недолго довелось мне послужить в строю. Месяца не прошло, как перевели к нам в полк офицера одного. Офицер-то этот был не русский, а немец. Из себя он, надо правду сказать, был молодец, высокий такой, плечистый, грудь колесом. Молодой еще, лет тридцать было ему али нет — не знаю.
 
Иван вздохнул и продолжил:
— Зачислили его в наш полк и начал этот немчин служить. Одначе не пришелся он по душе ни господам офицерам, ни того больше солдатам. По-русски едва говорил и все сердился. Брови нахмурены, всем всегда недоволен, ходит как индюк и никогда-то не улыбнется.
Вот, думаем, чадушко-то накачалось на нашу шею.
Скоро дошел в роту слух, что, мол, этот немец, его Вольфом звали, денщика себе просит. На другой же день призывает наш ротный фельдфебеля и говорит: "Поручик Вольф себе денщика просят, так ты выбери им денщика, да только смотри у меня, выбирай не как-нибудь, а постарайся найти что ни на есть самого лучшего, чтобы смышлененький был, и бесприменно честного".
Фельдфебель, чтоб ему пусто было, и назовись мною. Парень, грит, смышленый, бойкий, художеств за ним никаких не замечено, а главное дело, и службу денщицкую знает, у прапорщика Ерофеева пять годов денщиковал, завсегда им довольны были.
Таким-то вот манером и назначили меня к немчину. Явился я к нему и спервоначалу вижу, плохое мне будет у него житье. Уж по тому, как он мне вещи свои сдавать начал, понял, каков он человек есть. Верите ли, ваше благородие не жизнь у меня стала, а каторга. Чуть что сразу в зубы получаешь. Так и насмерть постепенно забьет. Мучился я, мучился, и подался к туркам. С тех пор и здесь. Сбежал, пришел в первый попавшийся аул и прямо к мулле. Так и так, хочу султану служить и веру мусульманскую принять. Обрадовались басурмане, меня как родного приняли. Любо им, когда кто-нибудь из христиан в их веру переходит, а к тому же и от султана по всем аулам строжайший приказ был, чтобы всех русских дезертиров к нему направлять. Он нашим братом во как дорожит, потому, что через нас он всякие военные хитрости у себя заводит.
А поскольку слухи о жуткой лютости и злодействе русских дезертиров были широко распространены в царских войсках, то Иван поспешил объяснить мне этот факт. Естественно, со своей колокольни и в свою пользу:
— Впрочем, ежели правду говорить, наши иной раз лютуют даже больше басурман, с тоски-отчаяния. Думаете, сладко жить нам среди нехристей, вся душа изныла, а податься некуда, тоись как я есть, ни взад, ни вперед. Вот и осточертеет человек и почнет бесноваться, думает хоть этим тоску-злодейку размыкать… Все это понимать надо.
Вот такой вот простой как три копейки предатель-колабрационист. Понять и простить...
Что же, картина ясная. Царская армия всегда славилась полным букетом разгульных безобразий и извращений.
Да только каждый маньяк и убийца тоже считает, что он никогда ни в чем не виноват. Виновата всегда жертва. Так, что же на его точку зрения становиться?
Возьмем данный конкретный случай. Тиранил Ивана немец. Так и убей ты немца! Нет, тут же страшно одному против целой системы выходить. Сбежал, Ваня, прибился к другой системе и уже вдесятером против одного из своих соплеменников выходить ему совершенно не страшно. А что убивает он русских, которые ему в отличие от немца ничего не сделали, так это потому, что так делать проще всего.
И прощать таких субъектов отчего-то меня совсем не тянет. Правда, я старался такого отношения в отношении дезертира не показывать, а наоборот, общался с этим отщепенцем как с лучшим другом. Тоже военная хитрость.
Как бы то ни было, вскоре после обеда судьба моя круто переменилась. Прискакал к нам конный отряд. Эти всадники были похожи на людей, сбежавших из турецкой тюрьмы. Оказывается, какой-то большой начальник, "Белый" Хасан-бей, из болгарских помаков, желает со мной говорить. Что-то я чувствую, что от этого дела исходит дурной запашок. Настроение – и без того неважное – сделалось еще хуже. Сели мы на пригнанных лошадей, я, Иван и Мурад, в качестве сопровождения, и с этим отрядом поскакали прямо в Петково.
Как я уже упоминал, татары все поголовно следопыты и Чингачгуки. Они неумолимо прошли по нашим следам и сообразили, что мы встречались с каким-то человеком, пришедшим из этого болгарского села. И вот на этого Хасан-бея выпала честь провести там карательную экзекуцию.