Ближе некуда (СИ)

За окнами словно задернули синюю занавеску. Я доела суп, набрала в банку снега и поставила на огонь — кипятиться. Моей воды нам надолго не хватит, а провести здесь предстояло, по крайней мере, сутки. В бурю ни я, ни даже волк не рискнем высунуть нос за пределы зимовья. Равносильно смерти.
Завернувшись в теплое одеяло, через некоторое время в комнату вышел Ер. Он едва держался на ногах, но все же нашел в себе силы добраться до стула, который я поставила у печи и упасть на него рядом со мной.
— Прости, — сказал он, глядя прямо в огонь. Лицо притворщика казалось почти белым от потери крови. Я молча протянула ему банку с супом. — Ты могла с полным правом убить меня. Я не знаю, что случилось, почему я потерял контроль. До обращения еще далеко…
Он взял банку, ложку и принялся есть, жадно и причмокивая. Опомнился, покраснел так, что это стало заметно даже в полутьме, начал жевать бесшумно.
— Долго не был человеком, — сказал Ер, покосившись на меня.
Я кивнула. Волки, даже пережившие обращение, как я знала, не очень-то стремились снова стать людьми. Они пытались сражаться с полнолунием всеми возможными способами, но победить гормоны медицина этого мира пока не могла. Я слышала сказки о волчьих норах, в которые якобы не проникает луна, и которые позволяют притворщика пережить гормональный взрыв без обращения. То, что казалось бессмысленным Нине и Одн-не по отдельности, наполнилось смыслом, стоило его сопоставить вместе. Я прибыла в Белый мир в полнолуние, и меня встретили волки. Наверняка луна там действовала на волков совершенно иным образом. Наверняка через Ворота — через те самые волчьи норы — некоторые волки просто уходили в другой мир, переживая полнолуние в своем исконном обличье.
Я не заметила, как задремала на стуле у огня, и очнулась только, когда Ер потряс меня за плечо.
— Уже поздно, — сказал он, глаза притворщика светились желтым в полутьме.
Я подбросила в печку дров и вслед за Ером поплелась в комнату. Там, забравшись на верхний ярус, я укрылась пахнущим чем-то пряным одеялом и уснула прямо в одежде.
Утром буря разыгралась не на шутку. Ер не встал, когда я спустилась вниз и пошла умываться, он не пришел, когда я стала разогревать суп и позвала его, и я поняла, что дело плохо. Печка фыркала и кидала охапки искр, когда я забросила в нее дрова, в трубе выл ветер. За окном висела беспросветная белая пелена, и я даже не стала открывать дверь, чтобы убедиться, что на улице и правда бушует буря.
К счастью, еда у нас еще была. Я сделала себе заметку — обязательно пополнить здешние запасы, когда пойду из волчьей деревни. Может, кому-то еще этот дом спасет жизнь.
Ер лежал на кровати и смотрел в потолок. Его лицо казалось совсем детским на пожелтевшей от времени подушке.
— Эй, — сказала я, видя, что он не спит. — Ты чего? Заболел?
Он по-волчьи рыкнул, когда я положила руку ему на лоб, но потом успокоился. Лоб был горячий. Я без долгих церемоний откинула одеяло, осмотрела забинтованный бок. На повязке проступила кровь, а это значило, что рана по-прежнему кровоточит.
— Плохо, — сказал он, наблюдая за выражением моего лица.
— Да, — сказала я. Покосилась на окно, за которым мело. — Давай-ка я промою рану еще раз и снова забинтую.
— Может, не надо? Ты же не врач, — сказал он.
— Ну и что. Я не врач, но это тоже не дело.
— Не трогай, — едва я коснулась ткани, лицо Ера исказила боль. — Пожалуйста, не трогай. Я дождусь конца бури. Ты сходишь за лекарем, когда все утихнет.
Его лицо покрылось бисеринками пота, и он сжал зубы, чтобы не застонать.
Я поняла, что началось заражение, и отвернулась, чтобы скрыть эмоции. Весь день я провела у постели Ера, вытирая пот, принося воду и упрашивая поесть. Он съел две ложки супа, отвернулся к стене и затих, переживая боль.
Вечером мне уже не пришлось умолять его показать мне рану — он попросил сам. Пуля прошла по касательной, вырвав кусок кожи. Края раны побагровели, кожа вокруг была горячей.
— Я пойду в деревню, — сказала я.
Ер помолчал. Нащупав мою руку, он сжал ее своей. Взгляд его был полон решимости.
 
— Послушай. Это Инфи меня наказывает за то, что я на тебя напал. Оставь меня и уходи. Я пойму тебя.
Я вырвала руку и молча вышла. Конечно, поймет он меня. Только вот я сама себя не пойму, если уйду и оставлю волка умирать от моей же пули. Так дело не пойдет. Едва буря схлынет, я поднимусь в деревню. Волки должны мне помочь, пока не стало слишком поздно. Я надеялась, что еще не стало.
Вторая ночь прошла так же быстро, как и первая, и на следующее утро мне показалось, что буря все же начинает утихать. Надо было видеть, какой надеждой загорелись глаза Ера, когда я сказала ему об этом. Но он и сам уже шел на поправку. Или мои промывания сделали дело, или волчий здоровый организм начал справляться с инфекцией — но к вечеру третьего дня притворщик вышел из комнаты к ужину. Умяв полбанки оленины с бобами, Ер уселся на стул у печи и провел так весь вечер. Я молчала, в глубине души почти ликуя. Еще день, и мы сможем вдвоем пойти в деревню. И мне не придется идти на сделку с совестью, оставляя больного волчонка на произвол судьбы.
К полудню четвертого дня буря утихла окончательно. Выйдя на крыльцо, я сделала шаг — и по колено провалилась в снег. Но это было нестрашно. Я вернулась в зимовье и сказала Еру, что нам пора выдвигаться.
— Отец убьет меня, — сказал он, повесив голову.
— Я скажу ему, что я подстрелила тебя случайно, — сказала я. — Скажу, что приняла за зайца.
— Одн-на!
— Хорошо, тогда за бобра.
Он понял, что я так шучу, и позволил себе робкую улыбку.
Я решила, что нужно сначала осмотреться. Сделав пару кругов вокруг зимовья, я смогу заодно осмотреться и решить, как лучше выбраться из низины, в которой находилось зимовье. Наверняка снега здесь больше, чем наверху, и мне будет удобнее сразу же выйти на холм, чтобы оттуда уже спуститься в долину. Я сказала Еру, чтобы ждал меня.
— Эта одежда, — я кивнула на то, что было на нем, — от холода тебя не защитит. Нам нужно будет выбрать максимально короткий пусть, но для начала мне нужно осмотреться.
— Я могу повезти тебя на санках, — сказал он.
— Обратившись?
— Я не могу обратиться, пока рана не зажила. — Ер помолчал, глядя куда-то вдаль. — Я помню, что сам нарвался на пулю, Одн-на. Почему я прыгнул на тебя? Почему попытался укусить?
— Я не знаю, — сказала я. — Меня, видимо, не любят животные.
Он, к моему удивлению, кивнул так, словно в этом не было ничего необычного.
— К нам в деревню пару больших лунокругов назад приходил человек. Мы едва не разорвали его на куски, когда он резал ножом кролика и нечаянно проткнул себе палец. Он хотел стать у нас лекарем, но мой отец не разрешил. Мы бы убили его рано или поздно. Отец говорит, таких людей мало, но они еще есть. Мы называем таких людей… — он замялся.
— Ну, говори, — сказала я.
Ер помолчал.
— Понимаешь, Од-на… Волк приходит в неистовство, когда чувствует кровь зайца, — сказал он, наконец. — Или кровь оленя.
— Кровь жертвы, — сказала я, и он кивнул снова, явно засмущавшись.
— Да. Вся стая будет загонять оленя не потому, что она хочет есть, а потому что он так аппетитно пахнет. Вкусно пахнет, понимаешь? — Его глаза сверкнули желтым, и я отпрянула.
— Прости, — поспешно сказал он. — Прости, пожалуйста.
— Так как вы нас называете? — спросила я.
Ер усмехнулся, показывая вдруг выросшие клыки, и на этот раз в его голосе не было смущения.
— Мы называем вас овечками.
ГЛАВА 29
На следы я наткнулась уже по возвращении. Сначала я было решила, что иду по своей собственной лыжне, но потом поняла, что эта лыжня чужая — она вдруг резко свернула и стала подниматься в гору, туда, откуда мы с Ером спустились несколько дней назад. Я остановилась и пригляделась, не веря своим глазам. Очевидно, что лыжня появилась здесь уже после бури, иначе бы ее замело вместе с нашими следами. Следы лыж были глубокими, человек тяжело опирался на палки — отметины по бокам тоже были глубоки. Очевидно, крупный взрослый мужчина, охотник или кто-то из деревни, хотя волки обычно в зимнее время старались без необходимости не принимать человеческий облик.