Пораженец (СИ)

Потом разговор перекинулся на наши высшие сферы, где тоже все не слава богу. Даже относительно успешное преодоление снарядного кризиса и закрепление фронта на линии Неман-Ковно-Гродно-Брест-Львов (повторно взятый в ходе недавнего наступления Юго-Западного фронта) подъема настроений не вызвало. Наоборот, все чаще слышались шепотки, что командование никуда не годится, что кругом предатели и что это неудивительно при таком количестве немцев среди военных. Да что там офицеры и генералы, когда министром внутренних дел стал немец Штюрмер, (тут говорившие понижали голос еще ниже) да и царица у нас немка.
Ничего нового, все ровно так, как в моем времени — неоправданные ожидания выливаются в неприятие. Ведь когда начиналось, какие настроения господствовали? “Ух, сейчас шапками закидаем! Ух, Козьма Крючков! Ух, ща немцы с голоду передохнут, а у нас весь хлеб в стране останется!” А потом — великое отступление, снарядный голод, перебои с продовольствием. И хотя трудности и беды проходят, насколько я могу судить, в гораздо более мягком виде, нежели в моей истории, все равно — “Кругом предатели!” А еще Лавр поведал, что англичане и французы активно используют масонские каналы для связи с российскими финансистами, промышленниками, чиновниками МИДа и Минфина. И что кое-кто очевидным образом играет “на лапу” союзникам. Так что наверху не все ладно, даже совсем не ладно.
От горних сфер перешли к визиту Китченера. Довезли того из Романова с шиком, по свежепостроенной дороге, показали Военное министерство, свозили на аудиенцию к царю, а потом он в Главный штаб возжелал. Ну и среди прочего посетил отдел Болдырева. Походил, посмотрел на офицеров и завис напротив вернувшегося с фронта Медведника.
— Стоят, значит, друг на друга смотрят, лорд этот лоб морщит, вспоминает, а Егор навытяжку, но глаз хитрый-хитрый. Наконец Китченер спрашивает “Мы не могли раньше встречаться?”, а Медведник ему на английском “Йес, сэр, Бюргерсдорп!” — “Военный корреспондент?” — “Никак нет, воевал с другой стороны”. Тут лорда и пробрало, но ничего, лицо хорошо держал, и спрашивает — “Полагаю, вы смотрели на меня через прицел?” — “Так точно, Ваше Высокопревосходительство!” — “А почему же не стреляли?” — “Приказа не было!” — “Что же, возблагодарим Провидение, что оно сохранило нас для более важных дел” и руку пожал. А Егора потом задергали — прибегали и спрашивали, правда ли, что он чуть британского военного министра не пристрелил?
— Да, забавно жизнь поворачивается.
— И не говорите. Помните внезапно обрусевшего немца, Бодрова?
Как оказалось, потянув за тот кончик веревочки, Болдырев за несколько лет сумел обнаружить и вычислить несколько групп немецких и австрийских разведчиков и сейчас похвастался тем, что недавно накрыл несколько агентов в Николаеве.
— И куда их?
— Обычно расстрел за шпионаж, но некоторых сажают в крепость, вроде как военнопленных.
— О, военнопленные! А что там с чехословацкими дружинами?
Как оказалось, оба сформированных полка воевали в Галиции, хорошо себя показали и никаких поползновений “а давайте поедем через Владивосток во Францию” не делали. Надо же, а я уверенно считал, что Чехословацкий легион — это нечто вроде армии Андерса, сформированной в тылу и не воевавшей на фронте. Значит, нужно продолжать эту политику. Корпус-то взбунтовался после заключения сепаратного мира, в основном, из-за опасений, что их выдадут немцам, а тут, я надеюсь, этого не произойдет. Я, конечно, пораженец, но надо и рамки видеть, и не дай бог заполучить на территории страны соединение под чужим командованием, да еще и созданное своими же руками.
А вот что там с пленными немцами и австрийцами, я знал очень хорошо. Их мы “арендовали” в лагерях военнопленных для работ в артелях и все были довольны — нам замена призванным на фронт, немчиками приварок, начальству на карман. И практика эта широко распространилась по всей стране, что даже удивительно после волны “антинемецких” погромов осенью 1914 года, когда толпы, прикрываясь патриотическим порывом, раздербанивали любое заведение с подозрительными фамилиями на вывесках. Впрочем, вскоре на фамилии перестали обращать внимания и громили даже русские магазины, всю Мясницкую разнесли вдребезги пополам. Нам даже пришлось поставить вооруженный караул из сторожей Жилищного общества у конторы Бари. Потом-то мы приняли под охрану и другие районы, но все равно, ущерб городу успели наделать немалый.
 
— А еще начали формирование конных полков из туркестанских инородцев, — сообщил Болдырев.
Так, это что-то новенькое, их в моей истории не призывали. Или решили по мотивам Дикой дивизии и строительных железнодорожных отрядов восполнить недостаток ресурса для мобилизации? А вот интересно, у нас есть люди, говорящие на среднеазиатских языках? Нам ведь эти части тоже распропагандировать нужно будет.
Болдырев уезжал на следующее утро, я подвез его к Николаевскому вокзалу и покатил дальше, в Петровский парк, на кинофабрику, куда не заезжал, почитай, с момента открытия.
Хихикать я начал еще со въезда на территорию — почти все тутошние киношники четко делились на две группы по стилю одежды. “Работяги” носили обычные блузы, а вот “лица творческого труда” предпочитали бриджи, гетры и вязаные безрукавки. Но все в кепках, поголовно.
За одним лишь исключением — режиссер Юрий Желябужский носил берет. Нет — бэрэт! Назвать иначе это возвышенное сооружение, сильно страдавшее из-за отсутствия страусиного пера, было невозможно. Я, конечно, понимаю, что киношники по определению понторезы, вон, в позднем СССР без кожаного пиджака и очков-авиаторов в Дом Кино не суйся, но архетипичный образ “рэжиссера”, как его видели сейчас по всему миру, Юра довел до абсурда.
Брюки-бриджи — “шириной с Черное море”, гетры — невообразимой красно-черно-серой расцветки, трикотажный джемпер без рукавов — с узором “аргайл” из ромбов. И завершающая все это великолепие бабочка.
На мой ржач обернулись операторы-помощники-осветители, все как один, носившие кепку козырьком назад. Рэперы, мать вашу!
Глядя на меня, хихикать начали занятые в съемках звездочки кинофабрики “Русь”, а следом за ними заразительный хохот овладел всеми участниками процесса.
Отсмеявшись, я отозвал Юру в сторонку.
— Юра, я все понимаю, но надо меру знать. Очень прошу, замените ваш наряд, сейчас вы похожи на карикатуру из “Панча” или “Пака”.
— Но так одеваются режиссеры во всех цивилизованных странах!
— Пусть их. Надо самим задавать моду, а не обезьянничать. Вы лучше скажите, как наши девушки?
— Без изменений. Вера умеет только глаза вскидывать, зато делает это замечательно. Я снимаю ее с перебивками, длинные сцены не выдерживает. А вот Соня значительно лучше, гораздо более живая и естественная. Но публика идет на Веру, как ни странно.
Не столь давно в Московском автообществе меня представили известному любителю гонок Владимиру Холодному и его жене Вере. “Вера. Холодная.” — щелкнуло в мозгу и я уболтал Желябужского попробовать ее на съемках. А чуть позже Вера привела Софью Гославскую, свою знакомую по актерскому кружку и курсам Художественного театра.
Это доброе дело не осталось, разумеется, без наказания — по студии пошли шепотки, что я Вере протежирую. Я тогда только пожал плечами, но через месяц имел весьма неприятный разговор с женой. Не знаю, какая сволочь нашептала ей в уши, но предъяву мне сделали классическую.
— Ну и что ты скажешь в свое оправдание? — довольно холодно спросила Наташа.
Ну ок, раз у нас предскандал, придется идти поперек.
 
— Ничего не скажу.
— Почему же? — слегка повернула свою головку жена.
— Видишь ли, если ты мне не доверяешь, то оправдываться бесполезно. А если доверяешь — то незачем.
Вот с той поры, чтобы избегать лишних разговоров, я на студии и не бывал, занимался ее делами издалека. А дела там пошли неплохие, наши фильмы пользовались успехом. Их смотрели по два-три раза, вздрагивали, когда на экране появлялась голова крупным планом, смотревшее прямо в душу дуло пистолета или когда камера, вслед за героиней, летела вниз по водопаду. Сценарии мы старались делать по русской классике — “Метель”, “Левша”, но снимали и на злобу дня.