Рысюхин, ты что, пил? (СИ)
Минский жандарм, видя мои колебания, бросил на чашу весов очень увесистую гирю:
— Если вызовов или иных поводов для связи будет много, то мы будем ходатайствовать об установке в вашем доме в Смолевичах телефонного аппарата.
Это был бы очень, очень весомый вклад в репутацию мою и рода в целом: на нашей улице личного телефонного номера не было ни у кого. Из всей не титулованной шляхты гордых, а иногда даже очень гордых, обладателей такового было ровно трое, плюс служебный телефон дома у Сурепкиных, установленный от Леспромхоза. Правда, после появления за границей, а потом и у нас в столицах такой вещи, как мобилет престиж домашнего телефона начал было падать, но как начал, так тут же и прекратил. «Общество» пришло к мнению, что эта «дорогая игрушка» — она где-то там, а свой телефонный номер — он здесь, на земле. Разные лиги, если спортивным языком говорить. Хотя скорее всего номер будет тоже служебный, но об этом можно не распространяться…
Я поймал себя на том, что размышляю о плюсах и минусах своего телефона так, будто его установка дело уже решённое. Ну надо же, а⁈
— Не хотелось бы раскрывать секреты рода и своей способности просто так, но для дела… Тем более, что я рассказывать-то ничего и не буду… Ладно, давайте ещё раз посмотрю эту вашу отраву и запишу, что смогу. А насчёт предложения — можно, я ещё немного подумаю? Хотя бы до выписки?
— Подумать — это всегда нужно и можно, но не слишком долго. Просто хотя бы из-за того, что нам в том и другом случае по-разному протоколы экспертизы оформлять придётся. Что до отравы, то она не наша, но смысл я понял. Вам эти образцы подойдут, или нужны новые?
— Подойдут, я же в ходе проверки их не расходую.
— А штатные наши эксперты порой ещё как расходуют, — внезапно развеселился Евгений. — Коньяка контрабандного так до трёх литров может уйти на…
— Кхм! — многозначительно прокашлялся Мурлыкин.
Вот интересно: он минскому коллеге не начальник никоим образом: служат в разных отделениях и в разных губерниях, более того — Подпёсок приставлен к нему надзирающим, а как сумел задавить авторитетом! Ушлый дядька, с таким надо осторожно и внимательно. Хотя Мироновичу ни его опыт, которого всяко больше, чем у меня, ни подготовка, ни служебные инструкции не помогли.
Следующие десять минут я потратил на то, чтобы записать на два листочка расшифрованный мною состав двух стаканов. Понятно было, что написанное мною являлось не более, чем черновиком будущего протокола, хотя бы потому, что я не знал названия некоторых веществ, которые мой родовой Дар определял как яды. Приходилось описывать их, как выразился тот же Мурлыкин, «органолептические свойства» (запомнить бы выражение) и воздействие на организм. Заодно записал последствия для человека, если он выпьет стакан той и другой гадости. Ощущения при этом пережил те ещё, но старался не показать виду, в том числе и для того, чтоб не давать лишней информации о действии моей способности.
Честно говоря, не понимаю всей секретности вокруг неё. Нет, сам факт наличия, если о нём никто не будет знать, может спасти от попытки отравления, например. Но если всё будут знать, что я чую яды, то и травить не будут? Ага, и сунут ножик под ребро вместо этого. Ладно, раз не понимаю, то действую, как папа учил: делаю, как старшие сказали, пока сам не пойму, что к чему и почему именно так.
Оставив жандармов расшифровывать и пересчитывать в какие-то свои нормативные показатели написанные мною «граммы на стакан», я отправился в буфет: фантомный мерзкий вкус образцов минеральная вода смыть не могла, нужно было что-то с не менее ярким, но более приятным букетом.
На вечернем обходе врач сказал, что физическое здоровье моё хотя ещё и не пришло в полную норму, но уже позволяет выписываться, а вот за последствиями повреждения «тонких тел» он считает нужным пронаблюдать ещё хотя бы дня три.
На мой вопрос о том, кто будет оплачивать моё пребывание в госпитале, если жандармы уже получили всё, что хотели, Александр Семёнович сперва отмахнулся, потом разъяснил, что проведёт это своей властью заведующего отделением как расходы на научную работу, которую заведение должно проводить наряду с лечением пострадавших. Он пытался растолковать мне суть своей работы в целом и роль в ней «моего случая», но быстро прервался, увидев, что я во всём этом понимаю только отдельные слова, в основном — предлоги. Потом, правда, смутился и, упомянув об относительной скудности ассигнований на научную деятельность, спросил, как я отнесусь к переезду в другую палату, рассчитанную на трёх постояльцев?
— Вы не подумайте дурного, юноша, конечно же, с учётом всех сословных приличий! Палата для младшего офицерского состава, в основном попадает молодёжь лет около двадцати пяти, в званиях от прапорщика до подпоручика, повредивших себе каналы. И вам веселее будет, и страховщики не станут бушевать, тем более, что обоснование имеется, и более, чем веское.
А пищевое довольствие, по словам доктора, во всём отделении одинаковое, более-менее. Тем более что мне, несмотря на отдельную палату старшего офицерского состава, куда поместили по требованию жандармов исходя из интересов следствия, их нормы снабжения в любом случае не положены были. Ну, а я что? Я согласился, благо что переселяться прямо сейчас не требовалось, отложили это дело на утро, приурочив к грядущей замене постельного белья.
Кстати, доктор наконец-то представился полностью, немного смутившись от того, что не сделал это ранее. Он оказался по фамилии Лозицким, а его покровителем — Лоза. Вот уж не подумал бы, совсем не похож! Глядя на меня Александр Семёнович грустно усмехнулся:
— Если хотите сказать, что мне бы больше подошёл какой-нибудь дуб или иное широкое дерево, то вы такой не то, что не первый, а даже и не сотый, пожалуй. Но если хирург — а я по первой и основной специальности именно он и есть — будет эдакой «хрупкой былинкой», то как он сможет выстоять по многу часов кряду над операционным столом? Вот то-то и оно…
В новой палате моими соседями оказались два приятеля — прапорщики из Борисова, стихийники — водник и воздушник, из местного гарнизона. Вот вообще не представляю, зачем нужен гарнизон в тыловом городе? Но спрашивать не буду — ещё обидятся, чего доброго. Оба лежали с одинаковыми повреждениями каналов, обоих звали Семёнами, только один был Семён Михайлович, а второй — Семён Потапович. Фамилия Михаловича оказалась Прощукин, Потаповича — Подлещиков. Вот интересно — это судьба их свела, или в кадровой службе попался кто-то с таким чувством юмора? Как бы то ни было, молодые офицеры явно сдружились и, как выяснилось вскоре, привыкли к шуточкам окружающих насчёт «братьев». Оба они удивились моему возрасту и тому, что статский лечится в военном госпитале. Про интерес жандармерии я им рассказывать не стал, знал, что некоторые в обществе, включая также и офицеров, имели предубеждения против данной службы, ориентируясь исключительность на деятельность Пятого отделения, занимающегося надзором за неблагонадёжными лицами. И, надо признать, дуболомов там действительно хватало.
Так вот, я немного нагнал таинственности, сказав, что пострадал от взрыва, при котором использовалась ранее неизвестная алхимическая смесь, и тем самым стал почти своим. Ещё больше сблизились после того, как я рассказал свой конфуз с выпавшим из-под подушки револьвером. Молодые офицеры сперва отсмеялись от души, потом заинтересовались собственно оружием. Пришлось детально описывать и его внешний вид, и особенности устройства, и работу механизма. Окончательно лёд разрушился после того, как я описал ход и результат его практического применения по изнаночным тварям. Мы долго обсуждали результативность стрельбы из обоих стволов и способы прицеливания в бою, а также эффект воздействия пуль на тварей, в зависимости от их ранга, мощности заряда, калибра и веса пули, а также её конструкции.
Мы так увлеклись разговором, что почти не обратили внимания на завтрак, зато по нескольку раз вскакивали, собираясь «сбегать принести» то оружие, то пулелейку, то свои оружейные макры, но тут же спохватывались и садились обратно на свои стулья. Прервал нас дежурный врач, который разогнал прапорщиков — на процедуры, а меня — на обследование. Два часа меня крутили, вертели, чем-то светили, чем-то окуривали. «Встаньте здесь», «поднимите руки», «опустите руки», «дышите», «не дышите», «глубоко дышите». При этом участники представления и зрители обменивались мнениями и обсуждали меня на своём, на медицинском, совершенно не смущаясь моим присутствием. Для меня, который половину слов не разбирал вообще, а большую часть разобранных не понимал, это звучало примерно так: