Толпа

Воспоминание дергает Элизабет, как маленькая ручка, требующая, чтобы о ней не забывали. Она видит, как сидит в больничной кровати, опершись на подушки, все еще в крови, и держит на руках Клемми, скользкую и красную. Тогда она впервые почувствовала толчок из темноты. Как будто родив Клемми, она родила собственное сердце, и теперь оно билось вне ее тела — боже, какое беззащитное, — а под ребрами, где оно когда-то было спрятано, остался лишь тугой узел страха. У нее не получилось растаять в мягкой нежности материнства, как это было с мальчиками. Нет, Элизабет стала шипящей кошкой, ощетинившейся, готовой вонзить зубы в любого, кто слишком близко подойдет к ее дочери. Она говорила себе: все по-другому, потому что Клемми долгожданная девочка. Брай и остальные твердили, что желание защитить — это естественный инстинкт. Однако она знала, что у нее за спиной они закатывают глаза и перешептываются: «Как это похоже на Элизабет!..»
Как это похоже на Элизабет, которая контролирует каждое движение новорожденной, не выпускает ее из виду, не спит, считает ее вдохи во время сна.
Затем у Клемми случились первые судороги, и после них, когда утихли шум и ужас, Элизабет почувствовала, что доказала свою правоту. Абсолютно правильно, что она была такой бдительной — разве все они не говорили, что мать должна доверять инстинктам? С того момента Элизабет стала телохранителем своей дочери, ее единственной защитой от страшного непредсказуемого мира. Она никогда, никогда не покинет свой пост. Поэтому, когда тем теплым июльским утром доктор Паркер сказал ей, что вакцинация Клемми может повысить риск судорог, она услышала нечто другое. Она неделями спала не больше двух часов подряд, должна была всем улыбаться и отвечать «Отлично!», когда ее спрашивали: «Как ты?» — и все это привело к тому, что, когда доктор Паркер говорил с ней, она услышала совершенно иное. Единственным, что она поняла, было слово «риск». Как будто доктор Паркер вручил ей игральный кубик и попросил подбросить его, чтобы определить будущее Клемми. Она не смогла этого сделать. Незаметно спрятала кубик в карман и ушла. Но игра продолжалась; она все еще делала ставки, хотелось ей этого или нет. Когда Джек спросил ее вечером, как прошел прием, она избавила его от мук, связанных с выбором, и рассказала то, что казалось ей правдой: вакцинировать дочь небезопасно.
Она слышит шорох за дверью, затем тихий стук. Джек знает, что приглашения ему не дождаться, поэтому слегка приоткрывает дверь. Элизабет чувствует, как он внимательно на нее смотрит, прежде чем сесть на край кровати.
— Доброе утро, Элизабет.
Он теперь говорит медленнее, как будто она не взрослая женщина, а некое хрупкое создание, которое не выдержит резких звуков. Иногда она думает, что было бы лучше, если бы он кричал. Она приоткрывает глаза ровно настолько, чтобы он понял — она проснулась.
— Вот, держи, — говорит он, и она протягивает горячую ладонь, чтобы взять таблетки.
Элизабет не знает, что он ей дает, но, как и все остальное, это не важно. На языке лекарства растворяются как мел, и вкус у них такой, как будто они предназначены для машин, а не для живых существ.
— Ты поспала?
Это ненастоящий вопрос; ей не нужно на него отвечать.
— Сегодня я забираю детей, Элизабет, — помнишь, мы уже говорили об этом? Сегодня канун Рождества, им очень хочется вернуться домой.
После того как закончился суд, дети живут у родителей Джека в Суррее. Джек каждый день ездит туда, потому что очень боится. Боится надолго оставить кого-то из тех, кого любит, одних.
Канун Рождества… Вот почему сегодня особенный день. Элизабет пытается ощутить хоть какой-то намек на веселье, но нет… Она чувствует только панику.
Приходится сделать усилие, чтобы вытолкнуть из горла слова:
— Джек, они не могут видеть меня такой.
— Мы говорили об этом, помнишь, Элизабет? Доктор сказал, что настанет момент, когда не видеться с ними будет только хуже. Дети почувствуют, что им лгут или что их отталкивают. Они упрашивают меня разрешить им вернуться домой. Дети знают, что ты не очень хорошо себя чувствуешь, они не будут тебе надоедать, но разреши им приехать домой, Элизабет, пожалуйста.
 
Она кивает, потому что он слишком много говорит, а ей хочется соскользнуть обратно в спасительную прохладную темноту, которая ждет ее, как только она закроет глаза.
Она лежит, положив руки ладонями вверх, когда раздается скрежет ключа, а затем звон колокольчика над открывающейся входной дверью. У нее сжимается в груди, она готовится к тому, что кто-нибудь из детей вот-вот окликнет ее. Но вместо топота бегущих ног или громких возбужденных голосов — тишина. А потом кто-то начинает медленно, с трудом подниматься по лестнице, по дороге включив свет в холле. Элизабет, не обращая внимания на шум в голове, привстает, чтобы привалиться спиной к стене. Может быть, Джек все-таки передумал привозить детей? Но затем с лестничной площадки раздается голос: «Элизабет?», — и слышится тихий стук в дверь их с Джеком спальни.
Сквозь химический туман пробивается еще одно воспоминание. Это было много лет назад… Раннее утро. Отец Элизабет только что умер, и она плачет в кровати. Уткнулась лицом в плечо Брай, и та гладит ее по голове и говорит ей, что она не одна. Что Брай никогда не бросит ее одну.
Брай снова зовет ее:
— Элизабет!
Но Элизабет не может ответить, ее голос запечатан глухой пробкой страха, она сидит в темноте и ждет.
Она слышит, как звенит колокольчик над дверью Клемми, а потом в дверном проеме появляется Брай. Ее силуэт освещен сзади. Элизабет зажмуривается, когда Брай включает верхний свет. Конечно же, Брай ожидала, что найдет Элизабет в доме, но у нее все равно вырывается «ох», когда она видит, как та съежилась в детской кроватке. Они просто смотрят друг на друга, и кажется, что в этот миг между ними проносится вся вереница человеческих эмоций. Это чересчур, Элизабет не справляется. Она утыкается лбом в колени, собирается с силами, чтобы позволить Брай сказать или сделать то, зачем она пришла. Она чувствует, как Брай выходит на середину комнаты, слышит глухой звук, с каким та садится на ковер.
Брай устраивается поудобнее. Элизабет слышит ее дыхание, а затем слова:
— Хочу, чтобы ты знала: я не жду, что ты что-то скажешь или сделаешь. Я здесь ради себя.
Элизабет не двигается.
— Когда Клемми ослепла, я вела себя точно так же. Не могла вылезти из кровати. Чувствовала, что вокруг все обескровлено и мертво. Мне казалось, если я снова вернусь в мир, то принесу еще больше страданий, и я не могла, не могла этого вынести, и…
Ей не удается закончить предложение, но это и не нужно.
— Тогда я кое-что поняла, Элизабет. Я поняла, что, хотя мне ненавистна сама мысль о жизни, у меня нет выбора — я должна жить.
Элизабет не двигается, но чувствует, что ее лицо мокро от слез.
— Ты не можешь бросить своих детей, Элизабет. Ты должна показать им, что все можно исправить. Неважно, насколько глубоки их печаль, вина или стыд. Неважно, насколько сильно они облажаются. Все это поправимо, выживание у них в крови. Внутри у каждого из нас есть тьма. Но если ты уйдешь на самое дно, так далеко, что до тебя будет не достучаться, то утянешь их за собой, и они уже никогда не выберутся. Как и ты.
Голос Брай дрожит, но она продолжает:
— Пришло время встать, Элизабет. Пора принять душ и спуститься вниз, встретить их, когда они приедут домой. Ты нужна им, а они нужны тебе.
Элизабет впервые поднимает глаза на Брай. Они обе плачут, не сдерживая слез, но ни одна не протягивает руки к другой. Элизабет чувствует, как она растворяется, как слой за слоем тает от слез, которые струятся по ее щекам. Она чувствует себя такой старой… и вместе с тем обновленной. И еще она чувствует, как тугой узел страха распутывается, и впервые осознает, что ей придется выжить.
Клемми засыпает по дороге домой, привалившись к Клоду, который сидит рядом с ней на заднем сиденье. Мальчики, суровые, как монахи, уставились в окна, а Джек продолжает давать им указания: