Странник века
Понимая, что ему нельзя уходить последним, немного погодя встал и Ханс. Бертольд пошел за его пальто и шляпой. Ханс отвесил общий поклон, задержав взгляд на профессоре Миттере. Софи, как будто бы оживившаяся после ухода отца, подошла к нему попрощаться. Госпожа Готлиб, сказал Ханс, прошу вас, не сочтите мои слова за пустую вежливость, но благодаря вам я провел несколько незабываемых часов. С вашей стороны было весьма великодушно пригласить меня, и я надеюсь, что не буду изгнан из Салона за свою болтливость. Напротив, уважаемый господин Ханс, ответила Софи, это я должна вас благодарить, сегодняшние дебаты были самыми оживленными и интересными из всех, какие я могу припомнить, и подозреваю, что ваше присутствие имело к этому отношение. Даже не знаю, как мне воспринимать вашу поддержку, сказал Ханс, переходя дозволенные рамки кокетства. Не беспокойтесь, покарала его Софи, в следующую пятницу я буду чаще вам возражать и проявлю меньше гостеприимства. Госпожа Готлиб, откашлялся Ханс (слушаю вас, поспешно откликнулась она), если вы позволите, одним словом, я хотел, мне было бы приятно поздравить вас с таким удачным высказыванием о Шлегеле и «Люцинде». Благодарю вас, господин Ханс, улыбнулась Софи, поглаживая пальцами ребро другой ладони, вы, видимо, заметили, что я стараюсь не возражать своим гостям, но, когда меня спрашивают о Наполеоне, я не нахожу в себе сил поддерживать реставраторов монархии. А сейчас, уважаемый друг (при слове «друг» у Ханса екнуло сердце), если это не слишком смело с моей стороны, мне хотелось бы кое-что конкретизировать по поводу Французской революции (прошу вас, продолжайте, сказал он), думаю, сегодня мы оба защищали определенные убеждения, но, чтобы не изменять самой себе, я должна напомнить вам о том, о чем вы не сказали. Видите ли, среди многих упреков, которые мы можем предъявить якобинцам, один связан с их возмущением в ответ на требование французских женщин позволить им участие в публичной жизни. Поэтому я говорила, что, помимо новых политических проектов, необходимы преобразования в частной жизни. Думаю, вы со мной согласитесь: если бы революция личностных отношений свершилась должным образом, ее естественным следствием стало бы изменение государственного управления, вы понимаете, о чем я говорю, и мы, женщины, смогли бы претендовать на места в парламенте, а не только на места за пяльцами, хотя, уверяю вас, я не имею ничего против вышивания и, по правде говоря, считаю его одним из лучших способов успокаивать нервы. Короче, уважаемый господин Ханс, не надо считать меня такой уж изобретательной, я уверена, что в ближайшую пятницу вы найдете интересные аргументы, чтобы мне возразить, Бертольд! куда ты запропастился? я уж думала, что ты потерял пальто нашего гостя! доброй ночи, и будьте осторожнее, на лестнице очень темно, до свидания, спасибо, до свидания.
Пока Ханс, как сомнамбула, брел к воротам Готлибов, кто-то окликнул его с лестницы, и он остановился. В просвете между двумя полосами тьмы мелькнул, блеснув глазами, Альваро. Дружище Ханс, сказал он, хлопнув собеседника по спине, не слишком ли сейчас детское время, чтобы два таких кабальеро, как мы, отправились по домам?
Пробираясь по смерзшейся грязи и обледеневшей моче, они миновали Оленью улицу. Благодаря газовым фонарям Рыночная площадь слегка мерцала: их свет то вспыхивал, то угасал, как аккорд на музыкальном инструменте, обезлюдевшая мостовая меняла угол наклона, барочный фонтан то исчезал, то появлялся снова, контуры Ветряной башни чуть-чуть дрожали. Альваро и Ханс перешли площадь, прислушиваясь к своим шагам. Ханса по-прежнему поражал контраст между днем и ночью, между яркой цветовой гаммой фруктовых прилавков и желтой тьмой, между суетой прохожих и этой ледяной неподвижностью. Можно подумать, сказал он себе, что одна из этих площадей, то ли дневная, то ли ночная, просто мираж. Подняв глаза, они оглядели асимметричные шпили церкви Святого Николауса, ее накренившийся фасад. Альваро остановился и сказал: Однажды эта церковь непременно рухнет.
В отличие от чистого поля и сельских окрестностей, где дневной свет увядает постепенно, в Вандернбурге день смыкает свои створки в мгновение ока, с той же пугающей быстротой, с какой захлопываются ставни в домах. Закат словно утекает в водосток. И сразу же редкие прохожие начинают натыкаться на амбарные бочки, углы повозок, края брусчатки, забытые поленья и мешки с отбросами. По ночам возле каждой двери киснет мусор, и в круг его зловония сбегаются кошки и собаки, чтобы на этом пиршестве не отставать от мух.
Если посмотреть на город сверху, он похож на плывущую по воде свечу. Вокруг ее центра, фитиля, сияют газовые фонари Рыночной площади. В стороны от них волнами сгущается тьма. Все прочие улицы отходят от центра пучками волокон, растаскивающих с собой нити света. Масляные фонари, похожие на бледный, вьющийся по стенам плющ, едва освещают землю под ногами. Ночь в Вандернбурге — это не просто волчья пасть, это жадно заглатываемая волком добыча.
С некоторых пор по ночам, старательно избегая встреч с ночным сторожем в прилегающих к площади улочках, сливаясь цветом со стенами, укрывшись в тени, выжидает некто неизвестный. То в Шерстяном переулке, то на узкой Молитвенной улице, то в самой глубине Господня переулка, затаив дыхание, облаченный в длинное пальто и черную широкополую шляпу, неизвестный держит руки по локоть в карманах: на нем облегающие перчатки, под пальцами, наготове, нож, маска и веревка, и, схоронившись в углу, он вслушивается в каждый шаг, в малейший шорох. Как всегда по ночам, где-то рядом с темными переулками, которые его скрывают, совсем где-то рядом, перекрещиваются освещенные фонариком пики ночных сторожей, и каждый час, сняв шляпы, сторожа трубят в свои рожки и зычно голосят:
Все по домам, до завтрашнего дня!Часы на церкви били восемь раз,Ложитесь спать, не жгите зря огня,И да хранит Господь всех нас!Рыночная площадь дрейфует под своим замерзшим флюгером. Позади — асимметричные башни Святого Николауса. Та, что с острым шпилем, царапает край сочащейся влагой луны.
Любители выпить собирались у барной стойки, окружали ободранные сосновые столы. Ханс огляделся, переводя взгляд с одной кружки на другую, и, к своему удивлению, узнал одного из выпивох. Ведь это? начал он, разве это не? (кто? встрепенулся Альваро, вон тот?), да, в сверкающей жилетке, тот, что чокается с двумя другими, разве это не? (бургомистр? подсказал Альваро, да, а почему ты спрашиваешь? ты с ним знаком?), нет, то есть мне его представили на одном приеме несколько недель назад (а, ты тоже там был? какая жалость, что мы еще не знали друг друга!), да уж, празднество было скучнейшее, но что он делает здесь в такое время? (чему тут удивляться, глава городского совета Ратцтринкер любит «Центральную» таверну, про пиво я и не говорю, к тому же он всегда твердит, что его жизнь состоит в служении народу, ну а пьянство с народом по ночам, видимо, лучший способ узнать его поближе).
Альваро заказал светлое пиво. Ханс предпочел пшеничное. В мареве раскаленного пара, в тесном общении они убедились, что их взаимная симпатия в Салоне возникла не случайно. В свойской беседе Альваро был говорлив и откровенен, давал волю энергии, которую в обществе старался сдерживать. Как все очень живые люди, он сочетал в себе две характерные черты: язвительность и ранимость. Обе можно было разглядеть в том энтузиазме, с которым он говорил. Что же касалось его самого, то в Хансе ему была симпатична неброская твердость человека, уверенного в чем-то, чего он никому не поверяет. Его умение присутствовать и не присутствовать одновременно, нечто вроде вежливой границы, из-за которой он слушал с таким видом, словно готов был в любую секунду повернуться спиной. Они общались, как редко удается пообщаться двум мужчинам: не перебивая друг друга, не бросая друг другу вызов. Чередуя повествование смешками и долгими глотками пива, косясь на столик председателя городского совета, Альваро поведал Хансу удивительную историю города Вандернбурга.