Твоя кровь, мои кости (СИ)

— Разве ты не хочешь узнать, что он мне сказал?
— Нет.
Ему хотелось отвернуться от ее пристального взгляда, обхватить пальцами маленькую голубую подвеску-пуговицу и спрятать ее с глаз долой. Он хотел никогда больше не слышать имени Джеймса Кэмпбелла.
— Сначала я ему не поверила, — продолжила Уайатт. — Джеймс всегда был отличным лжецом. Я подумала, что, возможно, все это было частью одного из его тщательно продуманных розыгрышей. Но потом вспомнила, что отец вел эти дневники. Вот почему я отправилась на поиски. Если Джеймс лгал мне, я знала, что найду там доказательства.
— Дай угадаю, — его голос звучал хрипло. — Дневники отца вызвали у тебя больше вопросов, чем ответов.
— Единственный. Если я освобожу тебя от этих пут, ты убьешь меня?
От ее вопроса у него по спине пробежали мурашки. Он оказался выбит из колеи. Он должен был разозлиться, что после стольких лет тщательного хранения своей самой большой тайны, узел был разрублен кем-то другим, а не им. Вместо этого он почувствовал лишь облегчение. Ощутимое ослабление глубоко в груди.
Теперь, когда правда выплыла наружу, он мог рассказать ей все о том, как он умирал столько раз, что смерть проросла в его тело как сухожилия. Что ощущение от превращения в прах притупилось, как старое лезвие, но сама мысль о том, что Уайатт у него в руках, была совсем другой. Словно острый и мучительный сон наяву, словно нож между ребер.
Он хотел рассказать ей все, но инстинкт его подвел. Она не была его доверенным лицом. Она была его жертвой. И поэтому он сделал то, что делал всегда — придержал язык.
Его молчание было отличным подтверждением. Прямо под ним Уайатт резко и неглубоко вздохнула, будто ее ранили.
— А как же моя последняя ночь в Уиллоу-Хит? Ты планировал убить меня тогда?
Тот последний инцидент и все, что случилось после, до сих пор не давали ему уснуть по ночам. Он с содроганием вспоминал их последние часы, проведенные вместе, — потустороннюю тишину рощи, когда они втроем лежали бок о бок на сосновой хвое.
Нож в его ботинке и сердце, колотящееся в горле.
Пальцы Уайатт нерешительно переплетающиеся с его пальцами под покровом темноты.
Все эти годы, что зверь шептал у него в голове, все это время он жаждал обрести свободу. А в ту ночь мог думать только о том, как прекрасно чувствовать руку Уайатт в своей. Как сильно ему нравится манера Джеймса наблюдать за ними обоими проницательным глазами цвета обсидиана.
Глупые, детские капризы. Они стоили ему всего.
«Трус», — насмехался зверь в лесу, когда Уайатт уехала. «Трус», — доносились его насмешки с ветром, гремело в раскатах грома. «Ты позволил ей уйти, и теперь ты никогда больше не увидишь свою мать».
— В ту ночь у тебя был с собой нож, — произнесла Уайатт, когда Питер слишком долго не отвечал. — Я помню.
Во рту у него пересохло, как в пустыне. Он моргнул, и перед ним возник Джеймс, воспоминание было таким же ясным, как и вчера:
«Ты абсолютный придурок. Они выпотрошат тебя, если найдут это у тебя».
— Он предназначался мне? — спросила Уайатт, не замечая, как он борется со своими призраками.
Она стояла невыносимо близко, от ее близости кружилась голова. Он дернул пальцами в цепях, когда голос Джеймса ворвался в его мысли:
«Что ты собирался с этим делать, а?»
Ему не нравилось думать о том, как быстро все изменилось, не нравилось вспоминать, как треснул нос Джеймса под его кулаком, как от плача Уайатт цветы расцвели бледными полуночными бутонами. Повинуясь импульсу и не задумываясь, он потерял Джеймса и Уайатт одним кровавым ударом. Теперь он повзрослел. У него не осталось друзей, и он голодал. Он потратил годы на то, чтобы закалить свои слабые стороны, позволив сердцу превратиться в камень. Он не станет повторять одни и те же ошибки дважды.
Во взгляде Уайатт вспыхнул первый огонек обиды.
— В ночь перед моим отъездом была кровавая луна. Именно ты настоял, чтобы мы пошли в часовню посмотреть на затмение. Ты был так настойчив, что теперь, когда я думаю об этом, это должно было стать первым тревожным сигналом, потому что ты никогда ни на чем не настаивал.
 
Прошло еще мгновение тишины. Она уставилась на него снизу вверх, ожидая, что он заговорит, и ее немигающий взгляд пронзал его насквозь. Он уставился в какую-то точку прямо над ее головой и стиснул зубы, решив молчать, даже если это убьет его. Он не станет признаваться и рисковать спугнуть ее.
Только не так близко к победе.
— Джеймс сказал, что через две с половиной недели будет еще одно затмение, — сказала она, не обращая внимания на его молчание. — Он говорит, что бы там ни было в лесу, оно требует кровавой луны и жертвоприношения.
Она раскрыла дневник и, отложив в сторону сломанный лист клевера, пробежала глазами записи, сделанные небрежным почерком отца.
— Отец написал то же самое в своем дневнике. Где это было? Я же только что читала… вот. «Говорят, что только полноценное жертвоприношение может умиротворить зловещую тьму».
Она захлопнула дневник, и этот звук заставил его вздрогнуть.
— Так вот в чем дело? Ты планируешь использовать меня как своего рода ритуальную жертву?
Ее голос дрогнул на последнем слове, будто она не могла заставить себя произнести это вслух. Жертва. За все годы своего заточения Питер натренировал свое тело до сверхъестественной нечувствительности. В ее присутствии он чувствовал все — пустоту в животе и острую боль в руках, медленную атрофию мышечной ткани и неровное биение своего сердца. Он был уверен, что она слышала, как оно колотится в тишине.
— Если телефон зазвонит снова, — сказал он, — не снимай трубку.
От разочарования на ее щеках вспыхнули розовые пятна.
— Я не понимаю. Ранее ты сказал, что хочешь, чтобы мы работали вместе. Ты сказал, что Уиллоу-Хит нуждается в ведьме для поддержания своих чар. Я не смогу сделать это за тебя, если умру.
— Верно, — согласился он. — Не сможешь.
— И что потом? Какая тебе выгода от моего убийства?
Какое имело значение, если он ей скажет? Если она даже не пытается практиковать магию Уэстлоков, если не будет работать с ним, чтобы освободить его, они оба сгниют еще до конца. Ферма умирала. Зверь ждал. Они уже были почти мертвы.
— Я должен вернуться домой, — сказал он, и правда слетела с него, как нитка, продетая в слишком маленькую иголку. Уайатт отшатнулась, будто ее ударили. Пыль взметнулась за ней бледными серебристыми фракталами.
— Домой, — эхом отозвалась она.
Укол гнева в его животе был вызван мышечной памятью. Это был праведный гнев маленького мальчика на берегу мельничного пруда, когда он топил солдатиков подо льдом.
— Ты действительно думала, что Уиллоу-Хит мой дом?
— Но это было так, — в ее голосе послышалось что-то грубое. — Это был наш дом.
— И этак говорит девушка, появившаяся через пять лет с канистрой бензина и спичками.
— Не надо, — выплюнула она. — Не притворяйся, будто ты хоть немного понимаешь, что мной движет.
Он мог бы сказать ей, что она глубоко ошибается. Что он изучал ее так долго, так много лет, что знал ее, как моряк море. Что он чувствует перемены в ее настроении, как смотритель маяка чувствует боль в коленях перед грозой.
Вместо этого он стиснул зубы и сказал:
— Взаимно.
Словно серебристый лист перед дождем, он увидел проблеск решимости в ее глазах за мгновение до того, как она сделала свой ход. Потянувшись к нему, она обхватила пальцами его подвеску-пуговицу и резко дернула ее. Шнурок врезался ему в затылок, нитка треснула о кожу с такой силой, что он скривился, стиснув зубы.
Он должен был это предвидеть. Конечно, она узнала ее. Долгие годы он прятал маленькую пластиковую пуговицу. В кармане. В ботинке. В рассеченном трещинами выступе алтаря — крошечный голубой трофей, который он носил с собой, как счастливую монетку. Теперь спрятать ее было некуда. Кожаный шнурок безвольно повис в ее кулаке, что было отвратительно и очевидно. Сквозь шум крови в ушах он услышал ее приятный тихий голос.