Твоя кровь, мои кости (СИ)

Она снова пошевелила пальцами. Костяшки хрустнули.
— Каких именно вещей?
«Зверя», подумал он. «И мальчишки, достаточно глупого, чтобы торговаться с ним».
Вслух он произнес:
— Монстров.
— Монстров, — повторила она, и он понял, что она ему не поверила. Снаружи дома поднялся ветер. Он раскачивал ветви ивы, таскал по крыше желтые сережки. Сквозь шорох земли он услышал коварный шепот зверя, и после долгих пяти лет прислушивания уже не был уверен, звучит ли он у него в голове или нет.
«Вот и она», говорил он. «Наконец-то дома, с нами».
Кожаный шнурок на его горле медленно затягивался подобно петле.
— Если ничего не предпринять, — сказал он, — Уиллоу-Хит завянет и умрет. Когда это произойдет, тьма между мирами поглотит нас обоих
3. Уайатт
В доме не было сотовой связи. Единственным телефоном было какое-то чудовище с проводами, стоящее возле холодильника, желтое и древнее, наполовину отвалившееся от настенного разъема. Когда Уайатт поднесла его к уху, в ответ раздался только глухой сигнал отключения. Она стояла у разделочного стола, солнечный свет струился сквозь ставни, и держала свой сотовый в воздухе, как на концерте на стадионе. Она помахала им в полумраке гостиной. Потом протопала через луг перед домом, рука болела, трава щекотала голени. Ничего. Ничего. Ничего.
Она собиралась позвонить матери. Чтобы спросить, что ей делать.
Теодоре Беккет Питер никогда не нравился. Сколько Уайатт себя помнила, ее мать всегда держалась с ним настороженно, чего не было с Джеймсом. Джеймс, как опытный сорвиголова, мог украсть что-нибудь из курятника, разозлить кур и улыбаться при этом, а мать Уайатт по-прежнему тайком давала ему дополнительные ломтики замороженного арбуза, когда он проходил через кухню. Питер, напротив, был спокойным и вежливым. Он был тихим омутом. И не искал неприятностей.
Но когда он заходил в дом, мать Уайатт выгоняла его вон.
Уайатт задумалась, что бы сказала мама узнав, что Питер все это время был прикован в подвале, как собака, и оставлен умирать. А еще ей было интересно, какой совет дала бы ей мама, если бы узнала, что Питер попросил Уайатт поделиться кровью.
Это была не такая уж странная просьба. Однажды, когда Уайатт была еще маленькой и склонной к истерикам, она плакала так долго и так громко, что, когда наконец успокоилась, в траве у ее ног выросли маленькие белые грибы ежовики. Когда мать увидела это, она стала вырывать грибы один за другим, расплющивая их. Она бросила их в компост и запретила Уайатт рассказывать об этом инциденте отцу.
— Но у меня получилось, — настаивала Уайатт, вытирая ее слезы. — Я вырастила их из своих слезинок.
— Что за глупости ты говоришь? — Взгляд матери нервно метался по саду. — У тебя богатое воображение, черепашка. Просто лето выдалось дождливым, вот и все.
Но это было не так. Сладковатое, как фенол, и слегка подрагивающее, Уайатт всегда ощущала это внутри себя — нечто странное, твердое и вздувшееся, как волдырь. Иногда, поздно ночью, она лежала без сна и задавалась вопросом, может быть, то безымянное, что пульсирует в ее венах, однажды прорвется и вытечет на волю.
— От такой силы не умрешь, голубка, — говорила ей мать, расчесывая и заплетая волосы перед сном. — Ее нужно подпитывать, как и любую другую гадкую штуку.
Какое-то время Уайатт думала, что, возможно, это правда… думала, что если она будет игнорировать жгучую боль в крови, то в конце концов это пройдет.
Конечно, этого не произошло. С ней случилось то же, что с волдырем.
Она лопнула. Это случилось январской ночью, на скользком от пива полу грязной комнаты, в доме, грохочущем музыкой. Под ее кроваво-красными руками собралась лужица воды, а прямо над ней то появлялась, то исчезала из поля зрения сердитая рожа.
— Уайатт, сучка! Что, черт возьми, ты со мной сделала?
Стряхнув с себя непрошеные воспоминания, Уайатт зашагала по длинной грязной дорожке, сжимая телефон чуть сильнее, чем нужно. На экране тускло светилась единственная полоска. Она не собиралась звонить из Уиллоу-Хит. Ни своей матери, ни кому-либо еще.
 
Осознание заставило ее почувствовать зуд. В ловушке. Ей не нравилось возвращаться сюда и то, что она при этом чувствовала. Ей не понравилось, как Питер смотрел на нее там, в подвале, — его взгляд был таким же холодным и непроницаемым, как и в ту последнюю ночь в часовне.
Ее охватило внезапное желание убежать — далеко и быстро, без оглядки. До тесной квартирки ее тети в Салеме, где она жила с матерью с тех пор, как уехала из Уиллоу-Хит, оставалось три часа пути. Если она уедет сейчас, то будет дома задолго до наступления темноты. Она могла бы вызвать полицию с дороги. Пусть они приедут на ферму и разберутся с Питером. Пусть они сами решат, что с ним делать.
Ей больше никогда не придется думать об Уиллоу-Хит.
Повинуясь внезапному порыву, она оглянулась на дом своего отца. Торопясь найти связь, она оставила входную дверь открытой. Тени чернилами разливались по пустому холлу. Она подумала о Питере, подвешенном в одиночестве в полуразрушенном подвале, с ввалившимися щеками и выпирающими ребрами.
Она не могла этого сделать. Не имело значения, что произошло между ними, или как глубоко она ненавидела его последние пять лет. Это были детские обиды, а это — что бы это ни было — было настоящим. Она не могла оставить его там одного.
Она немного отъехала по дороге — ровно настолько, чтобы найти связь, — и позвонила матери за помощью. Она уехала в Мэн, никому не сказав о своих планах, хотя не сомневалась, что мама догадывалась, куда она отправилась. Теодора Беккет всегда обладала сверхъестественной способностью точно определять, в какие неприятности вляпалась Уайатт.
И все же Уайатт не была уверена, как ей удастся объяснить свое нынешнее затруднительное положение.
Питер в цепях. Монстры в лесу. Это звучало безумно.
Уайатт не сомневалась, что монстры существуют на самом деле. Она знала, что они существуют. Она также знала, что они не прячутся в лесах, как казалось Питеру. У них не было клыков и шерсти, острых зубов и кривых когтей. Они были похожи на девчонок с летними веснушками и рыжеватыми волосами. Руками, мокрыми от пива, и заплаканным лицом.
Питер понятия не имел, о чем просил Уайатт. Если бы она обратилась к тому, что пульсирует в ее венах, ей не пришлось бы обуздывать чудовище.
Она бы выпустила его на волю.
Сердце застряло у нее в горле, когда она пробиралась мимо мельничного пруда, заросшего плоскими зелеными листьями кувшинок, направляясь к своему грузовику — красному чудовищу, которое она одолжила у кузины для поездки на север. Широкий кузов, когда-то черный, давно проржавел до рыжины. Ручка со стороны пассажира была почти полностью оторвана.
— Она на ходу, — заверила ее Маккензи, передавая ключи. — Главное, чтобы скорость не превышала тридцати миль в час. И не пытайся пользоваться кондиционером. Или включать радио слишком громко. Определенно, не включай радио слишком громко. Берту очень легко напугать.
В тот момент, когда она открыла дверцу, из кошачьей переноски раздалось злобное шипение.
— Прости, — сказала она, забираясь внутрь. — Я знаю, что обещала тебе мышей, но мы не можем остаться.
Она прочитала в Интернете, что старые кошки, как правило, убегают и находят уединенное место, чтобы умереть. Крошка была стара, как мир. Первую половину своей жизни она провела, радостно бродя по Уиллоу-Хит, охотясь на мышей и греясь на солнышке.
В Салеме Крошка целыми днями отсиживалась в слишком маленькой квартирке тети Вайолет, наблюдая за миром через слишком маленькое окно. В последний раз, когда Уайатт водила ее к ветеринару, медик сказал ей, что пожилая кошка быстро приближается к концу своей жизни.
Уайатт привезла ее домой, чтобы выпустить.
— Питер здесь, — сказала она кошке, и в ответ услышала еще одно несчастное мяуканье. — Ему нужна наша помощь.