Твоя кровь, мои кости (СИ)

— Ты оправдываешь то, что они с тобой делали?
— Никогда. — Лед в его глазах сменился яростью. — Но мне нужно, чтобы ты поняла, с чем мы столкнулись. И еще мне нужно, чтобы ты знала, на что способна. — Тремя неуверенными шагами он пересек комнату и поставил горшок на прикроватный столик. До нее донесся приторный запах гнили. Из земли выросли крошечные гроздья черных трубчатых грибов, их шляпки были изогнуты, как лепестки. Питер тихо сказал:
— Кто-то однажды сказал мне, что у умирающих вещей есть вторая жизнь.
Она сажала в кулаки руки, лежавшие на коленях.
— Что это должно означать?
— А ты что думаешь? — Его взгляд скользнул к осколкам стекла, разбросанным по полу. — Ночью в горшках на кухне появились шляпочные грибы. Вороночник рожковидный обычно растет только на известковой почве, когда что-то живое начинает разлагаться.
Что-то тревожное шевельнулось у нее в груди. Что-то болезненное и извивающееся. Она хотела спросить, как такое возможно, но это было бы пустой тратой времени. Она точно знала, как это сделать. Это было врожденным — запах гнили, приторная вонь прокисшей аквариумной воды. Воспоминание о Мике Барклее, стоящем на коленях, с набухшими фиолетовыми венами и руками, сжимающими горло, о толпе, собравшейся у открытой двери.
— Что происходит?
— … черт, он задыхается!
— Она что-то с ним сделала, она…
— Кто-нибудь, позвоните в 911!
Ей хотелось свернуться калачиком и исчезнуть. Закрыв глаза, она решила солгать, холодно и безапелляционно.
— Я не имею к этому никакого отношения. Я была здесь все это время.
— Цветочек, — мягко позвал Питер, и это прозвище зажгло пламя в ее груди.
— Не называй меня так, — выплюнула она. — Мы больше не дети.
— Тогда перестань вести себя как ребенок. — Пол скрипнул под его ботинком. — Открой глаза.
Она подчинилась, отвернувшись к окну. Она не хотела видеть доказательство, разлагающееся у ее постели. Она не хотела думать о вспышках скорой помощи на фоне побеленного кирпича дома Барклаев или о том, что никто не подойдет к ней после того, как все закончится.
— Посмотри на меня, — приказал Питер.
Она сосредоточила внимание на желтой камышевке, порхавшей между зарослями плакучего рогоза.
— Не хочу.
— Уайатт. — Он схватил ее пальцами за подбородок, заставляя посмотреть ему в глаза. — Ты сказала мне, что не занимаешься магией.
— Не занимаюсь. — У нее сдавило горло. — Не специально.
Он убрал руку, согнув пальцы, будто ему было больно прикасаться к ней. Она надеялась, что так и было. Она надеялась, что это потрясло его так же, как потрясло ее.
Засунув руки в карманы, он спросил:
— У нас все еще перемирие?
Она посмотрела на него снизу вверх. Кожаный шнурок, завязанный узлом у него на шее, исчезал из виду под воротником рубашки. В последний раз, когда она видела его, он был тенью на лестнице, и жестокость его признания была такой острой, что могла прорезать кость.
— Ты всегда был просто мишенью.
Она хотела сказать ему, что перемирия никогда не было. Ей хотелось закричать ему в лицо, велеть убираться. Наброситься на него, пока он не истечет кровью, как это делала она. Вместо этого ее взгляд упал на обратную сторону фотографии, лежавшей у нее на коленях. Дата, нацарапанная карандашом, настолько выцвела, что была почти неразборчива. Наспех нацарапанная эпитафия мальчику, которого никто не оплакивал.
Она тихо спросила:
— Чего ты хочешь?
— Пойдем со мной к мельничному пруду, — сказал он. — В прошлый раз ты испортила лилии. Давай посмотрим, сможем ли мы найти способ воспользоваться твоей силой, прежде чем что-нибудь более зловещее, чем мимикрирующий пролезет к нам.
14. Питер
Прогулка до пруда была мучительно долгой. Мешало то, что Уайатт категорически отказывалась принимать какую-либо помощь. Привалившись к поникшей ветке сирени, она прижала руки к животу и уставилась на далекий мельничный пруд остекленевшими глазами, плотно сжав губы.
 
— Я в порядке, — проворчала она, когда Питер протянул ей руку. — Не трогай меня.
Она надела одно из старых маминых платьев — бесформенное, с цветочным узором на пуговицах — все, что ей удалось надеть самостоятельно. Губы накрасила темно-красным, растрепанные волосы свободно падали на плечи. В обрамлении капающих сиреневых цветов она выглядела, как будто только что, спотыкаясь, вышла из волшебного круга после двухнедельных танцев, туфли ее были в лохмотьях
От мысли о том, что она одна в доме, а мимикрирующий шепчет ей на ухо, у него перехватило дыхание. Он должен был знать, что лес попытается выманить ее у него и поглотить, как только он отвернется. Он не спал ни минуты с тех пор, как, спотыкаясь, вышел в темноту и увидел, что ее несут по дорожке, ее руки безвольно повисли, туловище — в крови, а в глазах погас свет.
— Еще несколько шагов, — уговаривал он.
— Меня ранили в живот, Питер, — сказала она, отрывая лепесток от воротника своего платья. — Я нормально вижу. — Она не сдвинулась с места, прислонившись к дереву. — Если уж на то пошло, я по-прежнему считаю, что нам следовало посвятить Джеймса в план.
— Он не имеет к этому никакого отношения, — поспешил сказать он, чувствуя, как внутри у него все холодеет.
Под сиреневыми каплями Уайатт не выглядела убежденной.
— Он будет гадать, где мы.
— Все в порядке.
Она пристально посмотрела на него, и он приготовился к спору. Когда ничего не последовало, напряжение немного спало с его тела. Она прошмыгнула мимо него, не сказав больше ни слова, волоча за собой фиолетовые пряди, на лбу у нее выступили капельки пота.
Гребная лодка ждала у кромки воды, ее корпус застрял в иле, а корма покачивалась в камышах. Она остановилась на илистом берегу и посмотрела на маленькую лодку сбоку, прижав руки к животу, будто только они удерживали ее в целости и сохранности. Несколько секунд они молча стояли рядом и наблюдали за парой спаривающихся стрекоз, кружащих по зеркальной поверхности пруда.
Наконец, он прочистил горло.
— По крайней мере, позволь мне помочь тебе забраться в лодку.
— Нет, спасибо. — Грубость, с которой она это произнесла, превратила вежливость в ругательство. Слегка покачиваясь, она перекинула ноги через борт и опустилась на потрепанный нос лодки, морщась при этом. Он вошел в воду вслед за ней, вода стекала по отвороту его брюк, когда он сталкивал лодку с мелководья.
Ни один из них не произнес ни слова, пока он греб к середине пруда. Воздух был наполнен кваканьем лягушек-быков и тремоло гагары неподалеку. В нескольких ярдах от него черепаха соскользнула с бревна и с тихим шлепком скрылась под водой. Он смотрел, как расходится рябь под сморщенными водяными лилиями, и думал о маленьком скелете, застрявшем в иле под ними.
Большую часть времени он старался не вспоминать о том, как тонул. Холод, бесконечная сила этого ощущения и водоросли в легких — то, что он прожил достаточно долго, чтобы начать забывать.
Уайатт, стоявшая на носу, должно быть, думала о том же, перегибаясь через борт лодки.
— Что, если я снова разбужу твои кости?
Он замер, наполовину вынув весла из воды.
— О чем ты?
— Рука, которую я почувствовала на своей лодыжке… это тоже моих рук дело?
— Нет, — сказал он, хотя это прозвучало более резко, чем он намеревался. У этого вида силы было название — так называли ведьм, которые воскрешали мертвых, приседая над могилами своих возлюбленных в разорванных одеждах и скрежеща зубами, а их вопли пронзали небеса.
В учебниках истории их называли баньши. Все они сгорели, до единой.
— Я не знаю, как объяснить наличие костей, — признался он, опуская весла обратно в пруд. Лодка рассекла темную, как стекло, воду. — Может быть, они запутались в чем-то еще. Как ты и сказала, было темно. Ты была напугана.
— Я чувствовала то, что чувствовала, — немного запальчиво ответила она. — Что-то схватило меня.