Твоя кровь, мои кости (СИ)

Они не были друзьями. Не в обычном смысле этого слова, и уж точно не с самого начала. Уайатт часто думала, что если бы они втроем ходили в одну школу, то, вероятно, изо всех сил старались бы не пересекаться. У нее был бы свой круг общения, а у них — свой, и на этом все закончилось бы.
Но в Уиллоу-Хит у них были только они сами.
Это не означало, что они ладили. Отнюдь. Их дни в то время были наполнены мелкими ссорами и непрекращающимися препирательствами, а тщательно продуманные военные игры часто заканчивались самыми настоящими драками. Джеймс, главный интриган в группе, не давал троице скучать, совершая ежедневные вылазки с королевской уверенностью. Стремясь избежать скопления взрослых, они набивали карманы печеньем для завтрака и отправлялись в самые отдаленные уголки фермы, проводя утро, взбираясь на деревья в поисках птичьих гнезд, а после обеда собирая сброшенную змеиную кожу на каменистом северном хребте. Они вместе мечтали. Вместе дрались. И, в конце концов, — неохотно — они сроднились.
***
Карканье вороны вернуло Уайатт в настоящее и к насущной задаче. Спичка. Горючее. Пламя. Её детство в дыму. Она не хотела думать о Питере и Джеймсе. Не тогда, когда стояла в тени отцовского дома с полной бочкой бензина и жаждой мести. Не тогда, когда воспоминания о последней ночи на ферме горели в ее мозгу, как клеймо.
Прошло столько лет, а она все еще могла представить себе это так ясно: Питер стоит на коленях, его глаза горят красным, и в них нет раскаяния. Джеймс сплевывает кровь, отец сжимает воротник его рубашки в кулаке. Она не могла не гадать, что бы она обнаружила, если бы отправилась в старую деревянную часовню, где видела их в последний раз. Остались ли там следы их последних, жестоких моментов, проведенных вместе? Или все это было стерто?
Когда-то холодная часовня была их убежищем. Святилищем и домашней базой. Она располагалась на самом северном участке, спрятанная в роще умирающих сосен. Ее западная сторона была окаймлена кладбищем с осыпающимися надгробиями, шпиль покрылся синей коркой лишайника, и они любили ее, потому что она принадлежала им — единственное место утешения в деловитом, тайном мире их отцов. Часто, когда дни шли за днями и жара становилась невыносимой, они прятались в затененной галерее и проводили заседание. Уайатт взбиралась на пустой алтарь и провозглашала его своим троном, проводя бесконечные послеобеденные часы, отправляя в крестовые походы своих преданных рыцарей.
И вот они снова были здесь, настойчивые, как шершни, — Питер и Джеймс, воспоминание о которых было острым, как жало. Она не разговаривала ни с одним из них долгих пять лет. С тех пор, как отец вытащил ее из часовни, эхо его презрения отразилось от деревьев:
— Это зашло слишком далеко.
Как бы она ни старалась забыть ту ночь, все равно еще помнила, как Джеймс орал им вслед, протестуя против отцовских ограничений. Она вспомнила молчание Питера, ощущение его пристального взгляда, от которого у нее покалывало затылок. И под этим чувством, спрятанным еще глубже, она помнила странную пульсацию в венах. Как что-то темное и грозное скользило у нее в животе.
Мать Уайатт собрала ее вещи на следующее же утро. Ее погрузили в машину как багаж и отправили в квартиру тети в Салеме. Ни Питер, ни Джеймс не пришли попрощаться.
Она ждала несколько месяцев. Звонка. Смс-ку. Зашифрованное письмо
Но все, что она получила, — лишь молчание.
Все, что Уиллоу-Хит когда-либо приносил ей, — это горе, а в голове — вопросы без ответов. Чем скорее она сможет сжечь это место дотла, тем лучше.
И все же, когда она переступила порог и вошла в дом, то сделала это не с зажженной спичкой. Вместо этого ее внимание привлек белый дверной косяк, на котором мать аккуратно карандашом ежегодно отмечала ее рост. Метки Питера были прорезаны будто запоздалой мыслью, возвышаясь над ее все больше и больше по мере того, как проходило лето. Время от времени появлялось имя Джеймс, его католическое имя было написано почерком ученика частной школы.
 
Ощущение в груди было такое, словно швы сорвали начисто. Там, под костями, была рана, которая, как она думала, уже зажила. Кровоточащая, как в тот день, когда она получила ее. Она глубоко вздохнула. От этого у нее защипало в горле. Когда девушка моргнула, ее ресницы стали влажными.
За прошедший год она поняла, что слезы ни к чему хорошему не приведут. И поэтому не позволила им пролиться. Поправив канистру, она продолжила путь. Это была не прогулка по закоулкам памяти — это была миссия. Последний крестовый поход. Она обходила дом, комнату за комнатой, поднимая по пути пыль.
К тому времени, как она добралась до своей старой спальни, в горле у нее все еще стоял ком от непролитых слез, который никак не проходил. Она стояла в тишине и вдыхала запах нафталина и камфары в комнате своего детства. Все пространство, заваленное кружевами, тафтой и безвкусными, выцветшими цветами, представляло собой пестрый беспорядок. Сиденье у окна было набито зверушками, покрывало на кровати было сшито вручную из лоскутков ее детской одежды, и все выглядело бы точно так, как она помнила, если бы не было тщательно перерыто.
Она не сразу поняла, что видит. Кто-то разбил зеркало на ее туалетном столике, и осколки стекла сверкали на ковре, как бриллианты. Ящики комода стояли криво, а шкатулка с драгоценностями была перевернута, петли сломаны, а заводная балерина на пружинке перекошена. По комнате в беспорядочной россыпи бус были разбросаны несколько предметов старой бижутерии.
Она могла бы почувствовать себя оскорбленной, если бы оставила что-нибудь ценное. Но она этого не сделала. Просто собрала все до последней частички себя и ушла. Что бы ни искал незваный гость, он был рад этому. Войдя внутрь, она подняла с пола шкатулку с драгоценностями и поставила ее на разграбленный комод. Балерина безнадежно покосилась влево.
По комнате пронесся порыв ветра, и Уайатт, подняв глаза, увидела, что окно приоткрыто, а со старой ивы у ее спальни свисают желтые весенние сережки. Это зрелище вызвало в памяти еще одно неприятное воспоминание — жаркое лето, одиннадцатилетний Джеймс, карабкающийся по веткам под покровом темноты.
— Мой отец внизу с остальными, — сказал он, забираясь в постель рядом с ней. — Как думаешь, что они делают?
— Вероятно, приносят в жертву ягненка, — ответила Уайатт. — Поедают младенцев.
Они любили размышлять, строить теории о том, чем занимались их отцы, скрываясь в плащах и распевая песни на лугах.
— Думаю, это как-то связано с Питером, — сказал Джеймс, поворачиваясь на бок, чтобы оказаться к ней лицом. Его глаза были цвета глубокой полуночи, звездные и загадочные, и он всегда говорил так, словно знал больше, чем показывал. — Вчера я слышал, как о нем шептались.
— Это глупо, — сказала Уайатт. — Питер никого, кроме нас, не интересует.
Мальчик, о котором шла речь, появился вскоре после этого, забравшись в окно, когда бледный рассвет окрасил горизонт. Уайатт натянула одеяло, полусонная и дрожащая, когда прохладный ночной ветерок проскользнул под него.
— Ты бы сказал мне, правда? — спросила она, когда они лежали нос к носу в темноте. — Если бы кто-то причинил тебе боль?
Но Питер не ответил. Он уже погрузился в сон.
Когда она захлопнула дверь спальни, щелчок разнесся по пустому дому, как выстрел. Внутри у нее все сжалось, нервы натянулись до предела. Ей не хотелось, чтобы это произошло, будто открытие того, что она хотела оставить похороненным. Она вернулась не для того, чтобы встретиться со своими призраками… она пришла, чтобы сжечь их.
Спускаясь вниз, она остановилась.
Она слышала это. Сомнений не было. Только что в доме было тихо, как в могиле, а в следующее мгновение она услышала свое имя, доносившееся из подвала. Дверь на лестницу напротив была открыта. Она осторожно двинулась к нему с газовым баллончиком в руке, чувствуя, как учащается сердцебиение.