Шведская сказка

Канцлер литовский, князь ясновельможный Чарторыйский уклончиво объяснял Панову:
- От самой императрицы русской зависит, чтоб впредь беглых за рубеж не было, да и прежние возвратились. Пусть ее величество амнистию объявит, обещает возвратившимся свободу от податей на несколько лет и построение слобод для жительства, а раскольников обнадежит, что впредь им утеснения никто чинить не будет.
Шляхта высказывалась откровеннее:
- Когда Карл XII пошел на Украйну, ваш царь Петр всех жителей польских пограничных областей выселил в Россию. Откуда оные возвращены не были. Вот и мы отдавать никого не намерены.
Ксендз Аскирка, сорока деревнями владевший, где русские беглые в основном проживали, кричал дурным голосом на Панова:
- Что бы министры в Варшаве не удумали, я на их предписания и смотреть не буду. В прошлую революцию ваши русские полки забрали добра у меня разного на 100 000 талеров, да 90 человек сбежали с ними. Уйди, полковник. Скройся! Ни отдам никого. А то и с тобой поступлю плохо.
Только накроют драгуны одну шайку, как жди следующую. Пойманных сперва вязали, после колодки деревянные навешивали. Куда девать-то их в лесу. Так и таскались с отрядом вместе. Веселовский отписывал начальнику корпуса генералу Фролову-Багрееву:
- Оных колодников со мною до двухсот обретается. Куда девать ума не приложу. По рукам связывают. Драгуны то ж поизносились донельзя, лошади совсем плохи стали.
Наконец, последовал указ прекратить сыск, полку собраться в Севске и следовать в Малороссию, где квартировать в Молдавском гусарском полку. Обратился было Веселовский с просьбой об отпуске, но отказано было:
- Дескать, вы, премьер-майор, в 45-м годе были в полугодовалом отпуске. Полки по сей день не укомплектованы. Отпускать кого-либо высочайше не велено.
И все тут.
Одно радовало – письма от Эвы шли регулярно. Жили они в достатке, у родителей. Машенька росла. Седьмой год уж пошел. «Да такая умница!» - писала Эва. Скучал Веселовский по семье. Ночами теплыми сидел под небом украинским звездами усыпанным, дышал воздухом степным полынно горьким, грустил. Думалось:
- Как они там? Как Машенька? Небось совсем по-русски говорить и не научиться.
Вспоминал смех детский, ручейком серебрящийся, кудряшки льняные, запах младенческий, чистый и молочный. Опускал голову на грудь майор, вздыхал тяжко. Служба…
Два года простояли драгуны в Малороссии. Время тянулось тягуче. Полк окреп, людьми и лошадьми пополнился, отъелись на харчах обильных. Да случился в лето 1754 года неурожай сильный. Ко всем бедам еще и саранча добавилась. Мало того, что хлеба не уродились, тут с небес и эта напасть свалилась. Как косой невидимой прошлась, только стебли голые оставляя после себя. Тучей черной падала на поля. Челюсти безжалостные колосья перемалывали. Треск стоял ужасающий. Опасаясь падежа лошадиного, указ поступил:
- Полку Санкт-Петербургскому драгунскому следовать не мешкая в Белгородскую губернию. На постой встать в городах Старый и Новый Оскол.
Снова драгуны в службу полицейскую окунулись.
Жил-поживал в селе Семеново Севского уезда провинции Брянской отставной маеор Андрей Сафонов. Белый, как лунь. Седьмой десяток разменял старик. Ранен был тяжело в первую шведскую войну, по ранению и отставку получил полную. В именьице от родителей покойных доставшемся проживал благополучно. Крепостных душ имел сотни полторы, с бабами да детишками. Жили не богато, но и грех было жаловаться. Для крестьян отставной маеор барином был добрым. То рыбу ловил неводом с мужиками, то на сенокос становился. Долго, правда, работать не мог. Кашлем заходился. Рана грудная все давала знать себя. Дворовые все жалели его. Жена маерова, Анна Сергеевна, три года, как померла. Горевал сильно старик. Дочка у него имелась, в Москве проживала. Замужем. За Василием Петровичем Суздальцевым, приемным сыном друга маерова Петра Суздальцева, что погиб, когда Гилянь персидскую завоевывали. И зачем скажите воевать-то ее надобно было. Все едино, императрица Анна Иоанновна обратно ее персам вернула. А сколь кровушки-то русской пролилось. Дочка с мужем, подполковником полка пехотного приезжала уже после похорон. В Москву звала отца, да не согласился он:
 
- Здесь моя Аннушка похоронена, здесь и я помереть желаю. Куда мне от нее-то.
Так и доживал свой век Сафонов.
Все хорошо было бы, да повадились соседи его помещики Львовы покосы крестьянские собаками и лошадьми травить. Охотой псовой развлекались, зайцев гоняли, да своих полей им мало показалось, вот на чужие и позарились. Крестьяне Сафонова воспретить хотели, да насмеялись над ними приказчики Львовых, плетьми отходили, приговаривая:
- Не сметь, холопы, забаве барской мешать! Ишь, что удумали.
Одел отставной маеор мундир поношенный, расчесал волосы белые, сам к соседям съездил. Устыдить хотел. Да не вышло. Приехал к Львовым в именье их Глыбочки, а там пир горой. Собралось братьев Львовых целая троица. Сам хозяин Акакий Львов, асессор коллежский, брат его старший Петр – советник титулярный, да младшенький Василий – корнет полка кирасирского. Насмеялись над стариком израненным, со двора выгнали.
- Иди, иди себе, покуда цел, убогий! Не тебе худородному нам указывать. – Акакий кричал прямо в лицо.
- Пень старый, труха сыпется, а туда же – кирасир боле всех изгалялся.
Хорошо собак не спустили. Вернулся Андрей Сафонов огорченный сильно в село свое Семеново. Просьбу подал в канцелярию городскую, чтоб уняли Львовых. Только не в Севск обратился, а в Карачев. По той причине, что дорога на Севск через земли Львовские проходила. А те рогатками ее перегородили. Кордон устроили. Всех проверяли, кто поедет. Озоровали порой Львовские приказчики. То с купца проезжего мзду снимут, а не согласиться добром, так и побить могли. То крестьян чужих пороли. Так просто. Для острастки. Да и воевода в Севске в свойстве состоял со Львовыми. Вот им все с рук и сходило.
Из канцелярии Карачевской отписали в Сенат. Так и до Петербурга дошло. А в столице, в Синоде, обер-прокурором заседал сродственник Львовых. Он обжаловать поспешил. Дескать не по той канцелярии прошение подано, и Сафонов сам стакнулся с воеводой в Карачеве. Сенат внимания не обратил на встревательство, постановил Карачеву жалобу разбирать. Пока суть да дело, прознали про жалобу маеора отставного братья Львовы. Взъярились. Особенно буйствовал младший – корнет кирасирский. Кричал в запале:
- Проучим дурака старого. Нам, полкам кирасирским, рыцарству истинному, негоже терпеть оскорбления.
Остальные братья рассудили:
- По всем правилам проучим. Воинство соберем из крестьян и дворовых наших. Ружья с саблями выдадим. Приказчики за ахфицеров сойдут. А тебе, корнет, возглавить доверяется.
Собрали 600 человек. Помещики и приказчики верхами, крестьянство пешком. Рано утром в поход выступили. Даже двух попов взяли. С версту отошли от имения своего, остановились. Местечко славное выбрали. Возле рощи сосновой, у колодца. Попы молебен отслужили с водосвятием. Все к образам приложились, поклялись хозяевам своим стоять крепко, а кто не устоит, того колоть до смерти. После молебна помещики приказали дворовым вина хлебного выдать всему крестьянству. Сами выпили, как следует. Один из приказчиков, тайно посланный к Сафонову, вернулся и поведал, ухмыляясь:
 - Крестьяне Сафоновские на косьбу вышли.
Подкрались Львовы с воинством своим аки тати. И напали на безоружных. Сперва залп ружейный учинили, а потом, ружья за спину закинув, с саблями наголо бросились. Корнет на кобыле скакал впереди, сам палашом рубил разбегавшихся. Остальные Львовы с приказчиками верхами от леса отсекали несчастных, дабы сбежать никому не удалось. Пешие драку страшную учинили. Рубили, да приговаривали:
- Будет знать Андрюшка ваш, каково жаловаться!
 Да не драка то была. Смертоубийство сплошное. 11 крестьян на месте положили, да позже еще 45 от ран умерло. А там ведь не только мужики одни были, но и бабы. Никого не щадили, ироды. Пока спасшиеся от побоища до села добежали, пока Андрей Сафонов, на возраст свой преклонный наплевав, ружья собирал, да своим раздавал, пока добежали, от обидчиков и след простыл. Одни мертвые, да умиравшие на поле остались. Завыл зверем маеор старый, рухнул в траву скошенную, густо кровью безвинной пропитанную, насилу подняли его крестьяне, в село отнесли. А убитых погрузили на подводы, да по избам. То-то стон, да рыданья стояли над деревней.