Фенрир. Рожденный волком
Ей показалось, что она проснулась. В «теплом доме» никого не было, дрова прогорели до углей, и в помещении стало невыносимо жарко. Она подошла к двери и открыла ее, упиваясь холодным светом серебристой луны над головой. Элис чувствовала, что не одна здесь. Ее как будто преследовали воспоминания, она знала, что уже вставала вот так раньше, бродила, завороженная прохладным ночным воздухом, по садам замка Лош.
В крытой галерее было тихо. Ее внимание привлекла одна дверь на повороте галереи, которая открывалась не в ту сторону, что все остальные. Двери скриптория, «теплого дома», из которого она только что вышла, кухни и часовни открывались наружу, в галерею – это чтобы не занимать место в комнатах, решила она. И только одна дверь открывалась вовнутрь. Почему эта дверь не такая, как остальные?
Элис подошла к ней. В двери было открытое окошко. Ее так и влекло к нему. Она протянула руку к отверстию и заметила, как внутри промелькнуло что-то. Сгусток тумана? Дыхание вырывалось клубами пара, белыми облачками в лунном свете. Элис дрожала. Внезапно похолодало, и у нее затряслись руки.
Внутри нее что-то вспыхнуло, как будто отвечая на озноб, охвативший ее. Это оказался один из символов – зазубренная буква, которая словно сияла солнечным светом, согревая Элис и прогоняя холод. Еще один символ, похожий на сияющий бриллиант, зажегся внутри нее. Она прочувствовала всю толщу земли под ногами, реки, текущие в слоях почвы, похожие на течения в глубине океана, которые огибали подножия гор, устремляясь потоками в глубокие черные впадины.
Ей показалось, что в кожу вонзился миллион крошечных иголок, запах, похожий на запах дождя над морем, разлился вокруг. Как будто живущие внутри нее символы позвали, и этот озноб, пробравший ее, был им ответом. В ней всколыхнулись воспоминания. Она стояла в саду в Лоше под большой луной и в руке держала огромную розу величиной с голову младенца; от розы исходил насыщенный дурманящий аромат. Что-то сильно укололо ее, и она поняла, что проткнула палец шипом. Кровь стекала крупными каплями, и она сунула палец в рот. И теперь в носу стоял тот же тяжкий аромат розы, сладкий и зловещий, который смешивался с запахом крови и воспоминанием о боли.
Элис обернулась и окинула взглядом крытую галерею. В кружевной тени стояли два человека. Женщина в белом балахоне, лицо которой напоминало раздутый кусок пористой пемзы, какой можно найти на морском берегу. В руке она держала нож, тонкий и длинный. Она содрогалась и то и дело тыкала ножом себе в ногу, отчего на балахоне образовалась дыра и по ткани расползлось кровавое пятно. На шее у женщины была веревка, затянутая сложным узлом, при виде которой Элис затрепетала. Рядом с женщиной стоял мальчик лет двенадцати, судя по внешности, из отряда данов. У него были помертвевшие глаза, и по лицу текла кровь из двух маленьких ранок на щеке. Мальчик взял ведьму за руку и вывел на светлое место, где Элис отчетливо увидела ее.
– Здесь мои воины. Они схватят тебя, ведьма, – пригрозила Элис.
Еще один символ встрепенулся в сознании Элис: две вертикальные черты, соединенные между собой буквой Х. Она ощутила холод иного рода, иной свет. То был знак нового дня, откровения, ясности. Элис знала, что он живет внутри чародейки. Символ вспыхнул, словно солнечный луч, вырвавшийся из темноты, а затем снова пропал, унесся из монастыря в поток лунного света.
Элис закричала. Вокруг нее лежали тела франков в самых немыслимых позах: некоторые уткнулись лицами в землю, некоторые смотрели в небеса, руки их были широко раскинуты в стороны, словно в обращенной к звездам мольбе. Символы, живущие в Элис, кажется, усилили ее восприимчивость; она поняла, что цвета, окутывавшие воинов, ночная музыка, льющаяся из них, были цветами и музыкой не смерти, но сна. Она знала, что воины зачарованы, но живы.
– Кто ты такая? – услышала Элис собственный вопрос.
Ведьма склонила голову.
– Ты, – сказала она. – Я – это ты.
– Это глупость какая-то, ведьма.
– Мы с тобой куски разбитой вазы. Но вазу можно склеить.
– Ты мой враг.
– Да. Я нанесла тебе удар. Но от этого нет пользы. Я не могу уничтожить тебя, а ты не можешь уничтожить меня.
– Тогда почему ты дрожишь?
– Потому что знаю о приближении смерти.
– Чьей смерти?
– Твоей и моей.
– Я не умру. Не от твоей руки и не от рук твоих приспешников.
– Нет, не умрешь. Однако руны воссоединятся. Он снова придет на землю, уничтожив тебя, уничтожив меня. В этом истина. – Чародейка тронула узел, затянутый на шее. – Ожерелье мертвого бога, тройной узел, который был развязан, будет завязан снова, когда он снова окажется здесь, проявившись в рунах.
– Кто будет здесь снова?
– Бог рун. Бог, который и есть сами руны. Я знаю, что заключено в тебе. Это не просто воющая руна.
Элис сглотнула ком в горле. Воющая руна. Это название было ничуть не хуже других, эта руна держалась отдельно от восьми подруг, именно она подвывала голосом одинокого волка в холмах. Кого она призывала? Того, кто гнался за ней во время всех ночных прогулок в Лоше. Волка.
– Так поэтому ты и твой чудовищный брат преследуете меня?
– Поэтому я преследую тебя. Мой брат не понял бы, для чего все это. Он не в силах постичь истинную природу рун, понять, каково нести их в себе, сознавать неумолимость судьбы, которую они обещают.
От ведьмы на Элис повеяло каким-то сильным чувством, весьма схожим с тем, какое исходило от купца и от которого разило уксусом и дегтем. Обман. Ведьма солгала о своем брате. Но в чем именно?
Ведьма продолжала:
– Когда руны освободятся со смертью тела, бог окажется здесь, Волк убьет своего брата и станет сражаться с повелителем мертвецов. Нить моей судьбы оборвется, и я погибну от зубов Волка.
Элис никак не могла уловить смысл ее слов, однако символы в ее сознании пришли в ужасное возбуждение. Они болтали и звенели, стенали и тряслись. Перед глазами замелькали образы: лоснящаяся конская спина; поток воды, бегущий по гладким камням; водяная пыль над водопадом, пронизанная радугами; солнце, золотящее верхушки облаков; золотые поля в долине Индра; сияющий край серпа, который срезает колосья пшеницы; корзины с блестящим зерном, погруженные на телегу; и свет великой радости в окнах церкви Сент-Этьен, лившийся из окон, пока она стояла на коленях, умоляя о спасении и милости. Руны сверкали и переливались, и она знала, что это свет Бога. Но что их так переполошило?
Что-то взывало к ним, чья-то зима звала их лето. Другой такой же свет заставил их заискриться колоннами прозрачного льда, заблестеть мерзлыми осенними листьями, опушенными колючим инеем, превратил град в серебристую завесу, заиграл на потной шкуре дикого белого быка. Эти видения также были вызваны символами, но не теми, которые обитали внутри Элис. Эти знаки, она знала, живут в ведьме. Неприятные ощущения подсказали Элис, и весьма недвусмысленно, что ее руны вопят от радости, чуя руны, принесенные ведьмой.
«Не знаю как, но ведьма должна умереть».
Мунин как будто перехватила ее мысль. Она метнула в Элис нож. Он с грохотом упал ей под ноги, и Элис подняла его. Стальной клинок зловеще заблестел в лунном свете. Ведьма не проронила ни звука, ее пустые глазницы были обращены в никуда. Элис пошла к ней, она замахнулась, собираясь всадить нож ей в живот. Однако что-то мешало. Ее рука неожиданно перестала слушаться приказов мозга.
Ведьма нарушила молчание:
– Если бы все было так просто, ты была бы мертва еще много лет назад.
Элис собралась с силами, взялась за нож обеими руками и попыталась воткнуть в шею ведьмы. Но не смогла. Она поняла, что ей мешает: руны, те самые, которые живут внутри ведьмы. Они не позволяют ей убить ведьму, и все же руны хотят воссоединиться. Каждая восьмерка рун явно желала смерти носительнице другой восьмерки, но при этом защищала свою.
Элис в отчаянии отшвырнула нож.
– Но способ все-таки имеется, – сказала ведьма.