Фенрир. Рожденный волком
– Как я уже сказал, придется действовать быстро.
– А что с монахом?
– Оставим его, пусть пирует на кладбище, – сказал Эгил. – Этот человек околдован.
– Он привел нас к огромному богатству, – возразил Офети.
– Я не хочу, чтобы на моем корабле был пожиратель трупов, – сказал Фастар.
– Это не твой корабль.
– И вашим он не будет, если не поторопитесь.
– Нам придется бросить его, Офети. Ты же знаешь, что христиане едят людей. Они открыто признают, что у них это входит в обряд.
– Я… – Офети хотел сказать, что у него нет времени на споры, но оказалось, что монах уже ушел. – Ладно, парни, хватит. Смерть или слава! Может, смерть и слава вместе. Смерть в любом случае. Готовы?
– Порвем их! – сказал Фастар.
Викинги выбежали из-за стены монастыря и, пригибаясь к земле, скрылись за дюнами.
Жеан слышал, как они уходят. Он прокрался по дорожке, упиваясь насыщенными запахами плесени и мочи. Эти запахи казались ему такими же притягательными, как и ароматы цветов, которые ему доводилось обонять. Он подошел к скрипторию, где переписывались книги и свитки. Дверь была приоткрыта, и его манил внутрь аромат пергаментов. Он знал, что надо делать: надо читать, укрепить разум словом Господним. Самым горестным в его слепоте была невозможность читать, необходимость слушать, как Библию читают другие монахи, которые не чувствуют смысла слов. Он запоминал большие фрагменты текста и проговаривал самому себе в тишине кельи, вычищая из памяти хнычущий голос брата Фротликуса и свинцово-тяжкий выговор брата Рагенара, запоминая слова такими, какими им следовало быть.
Крыша провалилась, в широкую дыру проникал лунный свет. Здесь был пожар, предыдущие захватчики не смогли удержаться от искушения и предали огню свитки и книги. По всему полу были рассыпаны обгорелые пергаменты, в комнате висел тяжелый запах обугленной телячьей кожи и сырости. Викинги уничтожили эти труды, потому что не видели в них никакой пользы, но знали, что их высоко ценят враги. Они пометили свою территорию, навязав свои ценности. Запах пота разбойников до сих пор висел в воздухе. Жеан чувствовал их восторг. Им было весело жечь и уничтожать.
Жеан уселся на пол и взял один свиток.
– «И ангелов, не сохранивших своего достоинства, но оставивших свое жилище, соблюдает в вечных узах, под мраком, на суд великого дня». – Он проговорил слова вслух, усилием воли пытаясь вернуть того человека, каким он был: ученого монаха из аббатства Сен-Жермен, слугу Господа, который ни во что не ставил плоть, превознося душу и разум. – «Безводные облака, носимые ветром; осенние деревья, бесплодные, дважды умершие, исторгнутые; свирепые морские волны, пенящиеся срамотами своими; звезды блуждающие, которым блюдется мрак тьмы навеки» [21].
Теперь слова ничего не значили для него, осталось только звучание, стыки согласных и раскаты гласных отдавались в ушах, связывая его с тем, кем он когда-то был.
– Я человек, – сказал он, – созданный по образу и подобию Бога. – «Нет, это не то». – Я человек, созданный по образу и подобию Господа. – Он стал читать дальше: – «Избранной госпоже и детям ее, которых я люблю поистине, и не только я, но и все познавшие истину, ради истины, которая пребывает в нас и будет с нами ввек…» [22]
Со двора донесся шум. Жеана снова посетило недавнее чувство. Он сунул пергамент в рот и откусил, ощущая запах кожи и гари. Голод просто так не утихнет. Он лежал на полу скриптория, пытаясь успокоить его, не обращать на него внимания, и совал куски пергамента в рот, обоняя чернила, козлятину, особенный привкус крови нерожденного детеныша, кожу которого превратили в мягкий пергамент. Но голод делался только острее. Он извивался на полу, силясь забыть о нем. Жеан успел прочитать обрывки фраз, пока заталкивал пергамент в рот, всего несколько слов, однако их хватило, чтобы в голове всплыл целый отрывок: «И около девятого часа возопил Иисус громким голосом: или, или! лама савахфани? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» [23]
Жеан сунул в рот новый обрывок. Ему казалось, будто он – сам голод, воплощенный в человеческом теле.
«И вот, завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись; и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли, и, вышедши из гробов по воскресении Его, вошли во святый град и явились многим» [24].
– Я человек, – сказал Жеан.
Теперь снаружи доносились крики:
– Посмотри там! Туда загляни! Здесь что-нибудь найдется для нас. Чародей не стал бы нам врать!
За дверью затопали. Она резко отворилась. Поток лунного света смешался с тем, что лился в дыру в потолке.
– Ребята, сюда! – Огромный викинг стоял в дверном проеме, он вскинул топор, и лезвие сверкнуло серебристой молнией.
– По образу и подобию, – сказал Жеан на наречии норманнов.
– Что ты там бормочешь, приятель? Где твое золото, ты, презренный трус? Веди нас к своему золоту!
– По образу и подобию.
– Чего? Парни, идите сюда. Я поймал одного. Ты монах, приятель? Отвечай, ты монах?
– Я Волк, – сказал Жеан и вцепился викингу в горло.
Смерть была быстрой, шея великана викинга сломалась от единственного движения. Распластавшись на теневой стене, Жеан ожидал появления следующего. Мертвое тело лежало в лунном свете с широко раскрытыми глазами, напоминая утопленника, покоящегося под водой.
– Там кто-то есть.
– Но ведь Эрик вошел туда?
– Да, но он не вышел.
– Не говори глупостей. Эй, Эрик, ты там как?
Люди разбрелись по всей территории монастыря. Они вроде бы искали кого-то. Жеан опустился на корточки, уперся в пол руками, потянулся, повернув голову. Он чувствовал себя могучим и живым, внутри него зрела неукротимая сила. Когда его впервые поразила немощь, он далеко не сразу смирился со своим новым положением, по ночам он часто плакал от отчаяния в подушку, летние запахи снаружи манили его бегать по полям, но тело не отпускало дух. Сейчас ощущение было схожее – неистовое желание двигаться, – но теперь его распирало от восторга. Он может двигаться. Он будет двигаться. Только необходимо выждать верный момент.
– Эрик! Эрик!
В дверном проеме снова появился человек. Он вошел в скрипторий, озираясь, быстро, по-птичьи вертя головой по сторонам, как будто опасался, что темнота укусит его. И она укусила, мгновенно втянув в комнату. Он умер раньше, чем успел закричать.
Снова послышались голоса:
– Эрик! Нет-нет, Тенгил! Тенгил туда пошел. Он там.
Появился викинг, наклонился в лунном свете над телом товарища.
– Чтоб мне напороться на рог Фрейра! Только посмотрите на его шею! Посмотрите на его шею! – Он протянул руку к горлу покойника. Еще двое викингов вошли, жалуясь, что в комнате слишком темно. Они не сводили с мертвого тела глаз, их движения были медленными и неловкими.
У исповедника как будто открылись новые чувства. Он мог с точностью сказать, на что именно смотрят викинги, ясно сознавал, что они не замечают его. И не только движения воинов казались ему замедленными, они и внимание переключали с трудом. Один из воинов вынул из ножен большой широкий нож – дешевую замену мечу. Он всматривался в темноту, однако казалось, что его взгляд переходит с предмета на предмет целую вечность.
– Вы ничего не слышите? – спросил один из викингов.
– Что?
– Дыхание.
– Он мертв. У него голова почти оторвана.
– Да не его дыхание, дурак! Здесь дышит кто-то еще.
Жеан слышал все. В темноте его чувства сделались острее и глубже. Он слышал насекомых вокруг: в соломе, сохранившейся на крыше, в стенах, в лесу за монастырем. Он слышал так, как никогда раньше. Казалось, будто ночь звенит от любовных песен и грохота сражений, совокупления крохотных тварей, желающих оставить потомство, и их предсмертных криков, – вокруг него ночные бабочки хлопали крыльями, оса раздраженно жужжала, сражаясь с пауком, тля наступала на жука, летучая мышь падала с неба и уносила их обоих. Он ощущал всякое движение тварей земных и их половую принадлежность. Вечную песнь природы, которая не смолкает с тех времен, когда Господь вдохнул жизнь в Эдем.