Фенрир. Рожденный волком

– На это я и надеюсь.
– Что тебе необходимо, чтобы добраться до Парижа?
– Только проводник, – ответил человек-волк.
– Я дам тебе самых сильных воинов.
– Мне лучше путешествовать тихо и незаметно, – возразил волкодлак. – Чтобы взять Париж и привезти девушку, потребуется десять тысяч воинов. Лучше не посылать их вовсе, чем послать слишком мало. Лучше увезти девушку хитростью. Мне требуется только провожатый, самый обычный человек, который может, не привлекая внимания, зайти на постоялый двор, чтобы купить мне еды.
Именно тогда князь подумал о торговце шелком, который приходил к нему и просил денег в долг, чтобы он смог купить товар, который, как он уверял, принесет князю десятикратную прибыль. Олег отослал его прочь. Торговцу не везло в делах, и князь опасался, что его невезение заразно. Однако Леший, торговец шелком, и есть тот человек, который не привлекает внимания.
Но Олег должен был задать один вопрос, прежде чем доверить волкодлаку в провожатые хотя бы пса.
– Если ты так уверен в собственной смерти, зачем пытаешься спасти девушку? Ведь тебя все равно не будет рядом с ней.
– Потому что я уже умирал за нее прежде. В этом моя судьба. Именно так я связан с ней. И если бог не сможет прийти в этот мир, то, возможно, его заклятие будет сломано, а когда мы возродимся снова… – он на мгновенье как будто потерял нить рассуждений, – будем жить как обычные люди.
– Но ведь быть героем – благословение, – заметил Олег.
– Лично мне так не кажется, – возразил человек-волк.
Олег протянул руку.
– Камень. Он потребуется мне, если все случится так, как ты сказал, и магия, живущая в девушке, сможет проявляться без ее участия.
– Нет, – сказал волкодлак. – Пока он требуется мне, чтобы сражаться с теми силами, которые ополчились на меня.
– Но как же тогда камень окажется у меня?
– У нас есть могущественный союзник из числа богов – Локи. Это его подарок. Если он захочет, чтобы камень попал к тебе, а он, как я думаю, захочет, то камень сам тебя найдет.
Олег не знал, можно ли верить всему этому, но одно он знал наверняка. Волкодлак не сомневался, что сможет вывезти девушку из Парижа, и князю достаточно рискнуть жизнью всего лишь одного негодного купчишки, чтобы ему помочь.
 
Глава тридцать девятая. Вечная песнь
 
Вода и темнота. Холод и шум. Поющие голоса. Поющие? Жеан ничего не видел. Он был к чему-то привязан, руки крепко стянуты за спиной, а холодная вода доходила до груди. Кто-то рядом с ним пел. Григорианский распев. Слова казались странно приглушенными, и эхо явно отражалось от очень низкого потолка.
Не убоишься ужасов в ночи́, стрелы летящей днем,
Язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень [16].
Голос дрожал, не вполне попадал в ноты, однако Жеан понимал, что он принадлежит человеку, певшему в монастырском хоре. Это был псалом. Жеан чувствовал себя так непривычно, что даже не мог сказать, спит он или бодрствует.
– Кто здесь? – спросил Жеан.
Голод мучил его по-прежнему. Он сплюнул. Во рту стоял омерзительный привкус. Отрава. Да, его же отравили. Он вспомнил викингов в «теплом доме». Яд, бывший у них на губах, не убил их, они задохнулись от дыма! Мысль пришла и осталась, словно следы на песке, но в следующий миг их смыло леденящей волной голода.
Один из голосов прервал пение и произнес:
– Брат Павел и брат Симон. А кто ты?
– Брат Жеан из аббатства Сен-Жермен. – Жеану показалось, будто он перекрикивает воющий ветер. Ему было так плохо, что он с трудом соображал.
– Исповедник из Парижа?
– Да.
– Ты пришел, чтобы нас спасти?
– Я не могу вас спасти.
Человек справа от него продолжал петь:
Падут подле тебя тысяча и десять тысяч
одесную тебя; но к тебе не приблизится.
Только смотреть будешь очами твоими
и видеть возмездие нечестивым.
– Достаточно ли ты силен, брат, чтобы петь? Мы должны продолжать пение. Это бесчестие постигло нас, потому что мы позволили пению умолкнуть.
 
Жеан был не в силах отвечать. Он пошевелил ногой. Ноги что-то коснулось.
– Нам предстоит умереть, – сказал монах. – Слава Господу, который послал нам мученичество. – Он храбрился, однако голос его дрожал. Жеан понял, что монах замерзает. Жеану и самому было холодно, очень холодно.
– Где мы?
– В самом нижнем подземелье, в колодце Христа.
Песнопение продолжалось:
Ибо ты сказал: «Господь – упование мое»;
Всевышнего избрал ты прибежищем твоим.
– А где это?
– Из крипты начинается тоннель. Он спускается сюда, к священному озеру под землей. Северяне рубили нас без жалости. Теперь место осквернено.
Исповедник вновь почувствовал прикосновение, на этот раз к руке. Что-то еще ткнулось ему в ладони. Водоросли? Нет, у него за спиной находился некий массивный предмет. Жеан схватился за него и ощупал. Пальцы прошлись по чему-то твердому и гладкому, по полукругу выступов и впадин. Он разжал руку. То, что касалось его раньше, было волосами, а только что он ощупывал чью-то челюсть.
– Ты можешь двигаться? – спросил Жеан.
– Нет. А ты разве не связан?
– Связан.
– Тогда все бесполезно. Он будет ждать нас. Он хочет, чтобы мы умерли здесь.
Жеан сглотнул комок в горле. Его тоже трясло. Песнопение справа от него оборвалось.
Он подался вперед и закашлялся. У него на шее что-то было. Петля. Жеан попытался освободиться, вертя головой, однако стало только хуже. Теперь удавка затянулась сильнее, не настолько сильно, чтобы задушить или нарушить кровоток, но он сознавал, что дальнейшее сопротивление его убьет.
А затем Жеан увидел свет – огонек, движущийся в их сторону. Свеча. Наверняка кто-то из монахов выжил, наверняка кому-то из викингов надоело ждать, и он пришел сюда. Жеан разглядел место, в которое попал: озеро в природной пещере; своды ее сходились над головой на расстоянии вытянутой руки. Три большие колонны из известняка опускались из-под сводов в воду, и как раз к ним и были привязаны монахи. Монах справа от него пел, выдавливая из себя слова псалма. Слева пел еще один, толстый. Оба монаха стучали зубами и тряслись от холода.
Вокруг них плавали или покачивались в воде мертвые тела, бледные, словно дохлая рыба в пруду, а телесные выделения, кровь, кал и моча, исторгнутые ими в момент смерти, превратили воды в вонючее болото. Монахи были убиты, в том не было сомнений – кто мечом, кто удавкой, затянутой тройным узлом.
Ворон опустил свечу на берег озерца.
– Простите, – сказал он. – Этот ужас… он необходим.
– Нечестивец, – произнес Жеан, – чернокнижник, ведьмак… – Веревка впивалась в шею, грозя задушить его. – Я тебя не боюсь!
Ворон улыбнулся ему, но в его глазах не было радости.
– Бог хочет не твоего страха. Он ждет страха от меня. Все это… – он подыскивал слово, но так и не нашел, поэтому повторил слово Жеана, – нечестие – вовсе не мой выбор. Ты ведь не думаешь, что я, словно какой-нибудь римлянин, упиваюсь чужими мучениями.
Жеан попытался ответить, но только закашлялся.
Ворон продолжал:
– Мы оба получим то, к чему стремимся, монах. Я получу видение, а ты станешь мучеником. Когда тебя найдут, то постараются увековечить твою смерть всеми возможными способами. Паломники будут носить твои изображения.
– Я…
Жеан не мог говорить.
Ворон присел у кромки воды. Он принялся раскачиваться взад-вперед, затянув песнопение, совершенно не похожее на псалмы монахов. Звуки были зычные, гортанные, они то набегали друг на друга, то замирали, пускались вскачь и спотыкались в головокружительном северном напеве.