Запертый (СИ)
Они взяли обычную… драму? Пьесу? Не знаю что именно, но с названием Вишневый Сад, что и так была в постоянном репертуаре. И вот день премьеры. Занавес поднимается — и зрители в недоумении. Вся труппа стоит на сцене, там же высокий табурет и два перевернутых цилиндра. Белый и красный. Актеры на глазах публики по очереди достают сначала по бумажке из белого, а затем из красного. И зачитывают вслух. Роль такая-то, характер такой-то. Так поступают все задействованные актеры, после чего на пять минут удаляются и представление начинается. Играют всерьез и без фальши, выкладываясь полностью. Никакого шутовства. Вот только ты играешь ту роль, которую вытащил. Играл главного героя — а сегодня ты анемичная семнадцатилетняя девушка с характером истерички. Отыгрывай! И все это в канве сюжета пьесы. Говорят, многие зрители испытали какой-то там экзистенциальный шок — знать бы еще что это такое — так писали в газете.
С тех пор Вечно-Нова Театрал стал крайне модным театром со всегда полными залами. Они были и есть очень популярны. Так что я понимаю Айта — он потерял многое. Я всю жизнь был в тени, а он… актер…
Вздохнув, я глянул на висящие над дверью громко тикающие механические круглые часы и опять углубился в чтение. У меня еще есть время. Я точно не собираюсь приходить первее всех, как это было все эти годы…
А может все же стоило принять предложение мира?
— Нет… — произнес я, обращаясь к исцарапанной столешнице — Нет…
* * *На ежеутреннее собрание я не опоздал. Пришел минут за пять до его начала. Раньше я бы это время провел, робко сидя на уголке неудобной скамьи. Сейчас же, глянув на циферблат настенных часов, наведался в кафе, где заказал себе еще один сурвдог, на этот раз выбрав рыбную сосиску с двойной рыбной же посыпкой. К этому добавил кружку слабого пряного рассола. Соль… ох уж эта соль…
Я помню те лекции в школе, где учителя, изливаясь от такого самодовольства, будто в этом есть доля и их заслуги, уверяли нас школьников, что мы можем совершенно не беспокоиться касательно наших солевых запасов и способов ее воспроизводства — все в полном порядке. Ну да… будто нам в девятилетнем возрасте было не пофиг на то есть ли у нас запасы пищевой соли и как мы можем их пополнять…
Усевшись за стол — на место в торце — я глянул на мрачного, но удивительно молчаливого бригадиры. Тот, ответив взглядом на взгляд, поинтересовался:
— Сделал дело?
— Сделал — кивнул я, доставая из металлической коробочки узкую ленту и передавая ее сидящему рядом со мной Нурлану.
— Все хорошо проверил?
— Проверил — опять кивнул я, не пытаясь помешать бригадиру показывать свою начальственную придирчивость.
— Доложил?
— Доложил.
— Хорошо — кивнул чуть посветлевший Раджеш Паттари, расслабляя пальцы на ручке своей кружки.
Похоже, он опасался, что я начну дерзить или отмалчиваться и моя спокойная готовность отвечать его порадовала. Хотя прежние мои доклады ему, конечно, нравились больше — боясь вызвать гнев бригадира, я был многословен, улыбчив и не забывал заискивающе вилять жопой. А еще я умел одним своим видом удивительно умело подчеркнуть тот факт, что без славного бригадира Раджеша Паттари наша не менее славная бригада не просуществует и дня.
Один за другим подходили остальные, шумно рассаживаясь, жадно припадая к краям кружек со сладким суррогатным кофе. Все как всегда… Я стал невольно расслабляться, твердо решив отработать и сегодня — если позволит на удивление хорошо чувствующий себя организм. Левый глаз — совсем заплывший — стал видеть чуть лучше. Головная боль утихла окончательно, но я чувствовал — любое неверное движение, как любят писать в книгах, может вновь вернуть этого злого гостя моей треснутой черепной коробки.
Смешно… я невольно растянул распухшие губы в кривой улыбке. Пошутил сам про себя — и стало смешно…
— Улыбается он! — резкий скрипучий голос никак не вязался со вставшей у стола фигурой.
Высокая, видная, с уложенными в сложную прическу черными блестящими волосами, в красивом сари зелено-синего цвета с белыми цветами, источающая пряный аромат, с жирной красной точкой на лбу, сверля меня крайне злым взглядом, она стоял в шаге от меня. Хозяйка бригадира Раджеша и по совместительству его жена, госпожа Рани Паттари, мать Майка Паттари. Ну вот, похоже, и начинается та самая индийская драма, где все весело танцуют на фоне догорающих домов…
— Улыбается он тут! — повторила госпожа Паттари — Смелый какой стал! Хамить и дерзить научился? Кто ты такой, чтобы сметь раскрывать свой наглый рот на моего мужа и его наследника сына? Мы достойная семья! И мы не потерпим!
Я молча кивнул, продолжая жевать сурвдог. Может она уже выговорилась и на этом все закончится…
— Ты должен извиниться перед моим сыном! И встань с этого места! Немедленно!
Я с недоверчивым удивлением взглянул на почти орущую на меня дородную бабу с искаженным гневом лицом. Реально? Ее так сильно зацепил тот факт, что я занял якобы второе по старшинство за этим столом место? Мы чистильщики! Мы сраные чернорабочие и нам — а мне так особенно — глубоко плевать на свое место за общим столом. И она реально не понимает, насколько сильно сейчас унижает как своего мужа так и любимого сыночка? Они сидят молча, опустив лица к столу и убрав руки под столешницу. Да уж… вот теперь ясно кто главный в их почтенной сурверской семье…
— Встань! — приказала она — И не заставляй меня приказывать сыну поднять тебя силой! Мой мальчик справится с тобой одной рукой! Встань немедленно!
Демонстративно поведя носом, я несколько раз шумно фыркнул и громко сообщил:
— Воняет то как… будто в сари насрали… Никто не чувствует?
На самом деле я и не думал, что умею говорить так громко и при этом так спокойно. Я не кричал, но меня услышал каждый, кто находился в кафе и рядом с ним. Глянув на свидетелей веселья, я не сдержался и зашелся кашляющим смехом, роняя крошки сурвдога на стол. Мой смех вызвало то, что все начали смотреть на соседей, выясняя, на ком еще есть такое не слишком диковинное на нашем этаже одеяние как сари. Рани Паттари была такой одна…
— Маму мою! — рявкнул запоздало отмерший Майк и, зацепив скамью с парой сонных работяг, рванулся ко мне. Скамья с грохотом завалилась, сбив Майка с ног — А-а-а-а-а! Нога! Нога!
Его крик заставил всех отмереть и бросить к месту происшествия. Копошащихся сонных парней оттолкнули, скамью подняли и на полу остался только извивающийся от боли парень, держащийся за правое колено. Раскинувшей крылья голубкой на него упала причитающая Рани Паттари. А бригадир сжал кулаки и шагнул ко мне на встречу. Я, дожевывая последний кусок сурвдога, с готовностью — поразительно! — поднялся ему навстречу, предусмотрительно держа пустые руки на виду. Мне почему-то даже понравилось вызвать у людей страх, но не хотелось, чтобы меня чуть что хватающимся за отвертку или нож психопатом. Вряд ли я справлюсь с бригадиром, но драться буду до конца.
И он это понял. Несмотря на терзающий его гнев, он сумел затормозить в паре шагов от меня. Оглянулся, понял сколько людей здесь, что сразу покажут на того, кто от словесной перепалки перешел к драке и… на весь коридор яростно проорал:
— Ты уволен!
— Причина? — лениво осведомился я, упирая костяшки полусжатых кулаков в столешницу и опираясь на них. Так в документальных передачах замирали властные самцы горилл, но я тянул максимум на тощую мусорную макаку. И стоял так, чтобы смягчить вернувшуюся боль в спине и шею.
— Ты оскорбил мою жену!
— Не помню такого — возразил я.
Я не произнес имени. Я не утверждал. И лишь предположил… И я не позволю ему сделать это поводом для моего увольнения — по корыстным причинам. И он это понял. Коротко кивнул, упер руки в бока и с удивительным достоинством произнес:
— Таково мое личное решение как руководителя бригады. Токсичный зашкал! Ты не подходишь нам, сурвер Амос Амадей! Ты негативно влияешь на всю бригаду! Спроси у любого парня — и никто не будет против твоего ухода.