Птичка польку танцевала
Ее Кирюша был очень похож на нее. Особенно – глазами: такими же ярко-синими, с большими веками. Он вырос добрым и смешливым. Уже только своим появлением – на сцене или просто в комнате – Кирилл вызывал предчувствие радости. Друзья-актеры раскалывали его прямо во время спектаклей. В одной постановке слуга вместо письма принес его герою обувную щетку на подносике. Владимиров выскочил за кулисы и несколько секунд давился там беззвучным смехом.
Однажды Анна нечаянно подглядела, как он шел играть. Чтобы попасть на малую сцену, артистам требовалось пройти через большую. Владимиров остановился на той большой сцене и посмотрел в темный зал, считая его пустым. Он не заметил Анну, одиноко сидевшую в боковой ложе. Лицо Кирилла начало меняться… Знакомый милый Кирюша превращался в другого человека. Трансформация была почти пугающей.
И вот этот чувствительный талантливый мальчик решил поставить спектакль, посвященный тринадцатой фронтовой бригаде. Ему обязательно надо было узнать мнение Анны, он пригласил ее на репетицию. В зале сидели несколько его друзей из театральных, среди них благоухали парфюмерией две хорошенькие актрисы: одна с умопомрачительно высоким начесом, другая – в модной меховой шапке. Пекарская тихо устроилась в стороне ото всех.
– Господа, подождите! Концерт еще не кончился… Концерт гит вайта!
Стоявший на сцене конферансье обращался не к ним, а к своим зрителям-немцам. Ему необходимо было задержать врагов любой ценой, поэтому он пообещал им еще один смешной монолог. А начинающий режиссер нервничал. Владимиров то грыз ногти в первом ряду, то вскакивал и, отойдя подальше, метался по проходу между креслами.
– Миша, подожди, – прервал он актера. – Да, это последние минуты твоей жизни… Да, подвиг, но патетики не надо.
Тут ему показалось, что в зрительном зале рассмеялись, и он в ярости обернулся на друзей.
– Неинтересно? Ну так выйдите отсюда! Я никого насильно не держу!
Сын Марии Владимировой был вспыльчивым и так же быстро прощал обиды. Успокоившись, он поднялся на сцену к исполнителю главной роли.
– Давай попробуем покороче, без последней фразы. Ты просто делаешь вот так, – Кирилл ловко подкинул шарик, – и сразу раздастся взрыв и наступит темнота… Встань обратно в свет.
– Вова, ты слышал? – это он обратился к звукорежиссеру. – Взрыв чуть пораньше! Начали!
Исполнитель кивнул. Его героический конферансье погибал прямо на сцене, вместе с ним гибли и сидевшие в зале фашисты. Когда все это случилось: подкинутый шарик, синхронный звук изображенного шумовиком взрыва, Владимиров зажмурился и устало потер лицо.
– Ну, как?
– Кирюша, очень хорошо! Волнительно! – воскликнули молодые актрисы. Обе были влюблены в Кирилла.
Он повернулся к актеру Сирвину. Тот сидел, словно Чеширский Кот, наевшийся сметаны.
– А ты что молчишь?
– А что я могу после них добавить? – Сирвин лениво посмотрел на своих соседок. – Я полностью согласен с высказавшимися товарищами.
Кирилл слегка растерялся от такого ответа, но тут вспомнил, что на репетиции так и не появилась самая важная судья, его дорогая мама. А ему так хотелось услышать ее мнение.
Пробормотав:
– Что там с ней случилось? Пойду узнавать, – он стремительно вышел из зала.
Пекарская тоже засобиралась. Старческая сгорбленная фигурка поднялась из кресла и неуверенно побрела к выходу. Перед самой дверью она пошатнулась, схватилась за стену.
Сирвин вскочил, сразу позабыв про свою импозантность.
– Пекарчик, ты в порядке?
Очаровательный наглец, он ко всем обращался на «ты», но тыкать Пекарской отважился не сразу. Все-таки она была почти на тридцать лет старше. Однажды Сирвин осторожно тыкнул и ждал выговора, а она сказала, что это очень даже хорошо, он заставил ее почувствовать себя молодой.
– Я в порядке, – ответила Анна. – Просто вдруг все поплыло на минутку…
Она попросила его не волноваться, но он уже обходительно подставил руку. На первый взгляд трудно было поверить, что Сирвин с его наглыми, редко моргающими глазами, вальяжной манерой и цинизмом мог быть преданным другом. Но люди носят не только добрые маски.
Они вышли из зала.
– Саша, а я недавно прочитала, что Пиаф во время войны пела для немцев.
Сирвин остановился и спросил с наигранным возмущением:
– Даже гранату в них ни разу не бросила?
– Нет, не бросила. Иногда, знаешь, что думаю… Если бы сидела я тихо в Москве и просто поехала бы в эвакуацию с театром, как другие сделали…
Она назвала фамилию той самой второй Элизы Дулиттл.
– Может, и я медаль бы получила за работу в тылу.
Сирвин промолчал, лишь с сочувствием сжал ее руку. Она виновато улыбнулась.
– Ты знаешь, я ведь наполовину немка.
Сирвин с иронией хмыкнул.
– Ну и что? Я тоже всем говорю, что я немец.
Они спустились в фойе.
– Спасибо, Саша. Дальше я сама, – поблагодарила его Анна. – Ты не беспокойся, иди к ребятам.
Он вернулся в зал, там молодые актрисы громко обсуждали Пекарскую.
– Плохо ей стало, – фыркнула первая. – Тоже мне, графиня. У меня от смеха аж глаз потек.
– Потому что спектакль этот – про нее, – сказала вторая, очищая свои свитер и юбку от меха. Ее модная кроличья шапка сильно линяла.
Первая возмущенно помахала густо накрашенными ресницами.
– Как раз не про нее! Кто ее жизнь захочет показывать? Спектакль про то, как настоящий артист себя в плену должен вести. А она перед немцами пела и свои голые ноги задирала.
– Так она же немка. Они таких еще называли… фальк… фольк…
– Ты парик ее видела? Говорят, сам Гитлер подарил.
– Перед ним тоже плясала?
Сирвину это надоело, и он взмолился:
– Девочки, будьте помилосерднее. Она давно заплатила по всем счетам.
Но молодые артистки не спешили отказываться от гнева.
– Ну и что? – воскликнула та, что была с нагуталиненными ресницами. – Всего-то восемь лет в Воркуте. Она там тоже веселилась. Представляю!
– Хорошо… – коварно промурлыкал Сирвин. – А ты бы на сколько ее посадила? Или, может, расстреляла сразу?
Молодая женщина начала терять самоуверенность.
– Ну, не знаю… Просто не понимаю, почему ее оберегают. Носятся, как с антикварной вазой.
– Тебе сейчас сколько? Двадцать семь? – спросил Сирвин.
Девушка кокетливо поправила свой склеенный лаком начес.
– Что, так старо выгляжу? Мне двадцать пять вообще-то.
Но Сирвина было не пронять кокетством.
– Подумаешь, всего на два года ошибся.
Она капризно надула губки.
– Так это немало.
– Милая моя, вот здесь ты права. Два года – это немало. Восемь лет – это очень много. А на зоне за Полярным кругом – это просто до фига, как много. «Исправить прошлое нельзя, лишь можно искупить» – слышала про такое? Ты даже не пытайся представлять ее жизнь. Все равно не сможешь.
Пекарская в это время уже ковыляла к актерской раздевалке. Она ласково кивнула Владимирову, который, поглядывая на часы, нервничал возле дверей.
– Кирюша, мне все понравилось. Чудесная работа!
Он растрогался почти до слез, стал горячо благодарить.
– Жаль, Даниила Моисеевича больше с нами нет. Я бы с ним тоже посоветовался. А то некоторые критикуют, не имея понятия.
– Полотов как раз и вел весь конферанс, – сказала Анна. – Иногда – на русском. Иногда – на немецком.
Ее откровенность смутила Владимирова. Он улыбнулся, беспомощно разведя руками. Анна любила этого веселого мальчика с вечно грустными глазами. Она не удивлялась, что у Маши получился такой талантливый сын. Он был копией матери, только от него не било током, и в его глазах не бегали эти опасные огоньки.
– Не слушайте критиков, Кирилл, – успокоила его Анна. – Они там не бывали.
– Это правда. Обидеть художника легко. Лучше бы помогли материально! – засмеялся Владимиров.
Пекарская, помахав ему, зашаркала дальше к выходу. В тот же момент в театр входила Мария Владимирова. Старухи: одна, согбенная и ветхая, и другая, еще полная сил, – прошли мимо друг друга.