Птичка польку танцевала
– Попытка измены родине… Когда немцы подходили к Москве, придумал поехать к себе на дачу. Это было как раз в сторону фронта.
Среди актеров появился человек с фотоаппаратом, штативом и черным покрывалом. Он, это сразу стало заметно, был душой общества: все потянулись к нему, разговоры оживились, зазвучал смех.
– А вот и наш дорогой Вильнер!
Анна с удивлением всмотрелась в мужчину. У него было располагающее лицо с красивым крупным ртом и тронутая сединой шевелюра.
– Неужели тот самый, который…
– Да, тот самый. Сценарист. Сталинская премия и прочие регалии, – подтвердила Ляля. – Он здесь тоже в «придурках». Фотографом работает.
– Господи, а он-то по какой статье?
Ляля недоверчиво покосилась на Пекарскую своим шальным глазом.
– И вправду не знаете? Да вы совсем отстали от нашей советской жизни, Анна Георгиевна! Он крутил роман с дочкой самого вождя. Но такой статьи нет в кодексе, поэтому он английский шпион и антисоветский агитатор… А на самом деле Вильнер просто неисправимый бабник. На него даже мужья не обижались… Я, кстати, тоже шпионка!
Она с улыбкой отметила удивление Пекарской.
– Что, не похожа? Я в иностранца в Москве влюбилась. На приеме в посольстве познакомились, пока мой Иварсон в Сталинабаде на съемках был, – без всякого раскаяния объяснила Ляля.
Для общего снимка Вильнер усадил артистов на целых пять минут. Рентгеновская пленка, с которой он работал, требовала долгой выдержки. Но разговаривать фотограф не запретил.
Анна шепнула Ляле:
– В общем, на Воркуте собрался цвет творческой интеллигенции.
– Можно и так сказать.
– Что ж, для каждого это шанс выжить.
– Посмотрим… Пайка хлеба и миска баланды нам обеспечены. Нищета бредет по свету, дайте людям оперетту! Присоединяйтесь, Аня, к нашему пиру во время чумы.
Вильнер закончил фотографировать и словно ненароком оказался рядом с Пекарской.
– А я вас помню по Москве. Вы совсем не изменились.
У него была обезоруживающая улыбка, но он сказал неправду. Бывшая звезда мюзик-холла в свои сорок лет хотя и оставалась красавицей, выглядела потухшей. Анна знала об этом и без сожаления отмечала, что, наверное, это финал ее женской судьбы. Конечно, на сцене она могла изобразить и задор, и манкость. Но усталость от жизни такая штука, которая проступает, как бы весело ты ни прыгала.
Пекарская холодно улыбнулась в бархатные глаза Вильнера. Уверенные в себе мужчины-обаяшки всегда раздражали ее. Она поднялась, собираясь уйти.
– Спасибо, только я не люблю лесть.
Он совсем не обиделся, проводил ее улыбкой. В нем сочеталось несочетаемое: уютная мягкость доброй бабушки и пронзительная мужская сила.
Сделав несколько шагов, Анна обернулась и встретила все тот же теплый взгляд. Его сердечность была неподдельной. И ее неприязнь вдруг ушла, появилось предчувствие того, от чего невозможно сбежать даже вольным людям. Что уж говорить о подневольных.
* * *Сильва стала одной из первых партий Пекарской. В центральной богато задрапированной ложе сидело самое высокое начальство: генерал-майор Мальцев, тот самый царь Воркуты, начальник Воркутлага, комбината «Воркутауголь» и покровитель театра – все в одном лице. Из боковой ложи, там драпировка была пожиже, за сценой недовольно наблюдал мордатый майор с заплывшими глазками. Это был Чернега, муж Верочки.
В первых рядах партера расположились лагерные чины. Рядом с ними сидели их жены в трофейных платьях. Одна дама пришла в немецкой ночной сорочке с кружевами. В задних рядах, как всегда, находились вольнонаемные.
Ах, оперетта, отдохновение от полярной ночи. Ах, красотки кабаре… На сцене разворачивалась сказка с хорошим концом. Ведь в оперетте по-другому и не бывает. Влюбленные обязательно соединяются, никто не умирает. А если и умирает, то воскресает в следующем действии. Зрители не аплодировали, это было запрещено, но успех «Сильвы» получился абсолютным. Лица тюремщиков, вольняшек и загримированных зэков сияли одинаковым счастьем.
После спектакля начальство отправилось в свой буфет. А за кулисами актеры целовались и поздравляли друг друга. Их изможденные лица были ярко накрашены, но бледность проступала даже под гримом. Болезненная худоба была особенно заметна в мужчинах.
– Друзья, мы страшно талантливы!
– Лицедеи, отметим успех чаепитием! Как все у нас замечательно получилось! Люблю нас всех!
– И я вас обожаю, родненькие мои. Если кого обидел раньше, то простите, ради бога.
– Побольше бы таких успехов!
– Канкан на вечной мерзлоте! – сказал актер, которого звали Вадимом Ивановичем.
Полотов рассмеялся:
– Это точно! Во всем СССР канкан запрещен, а в Заполярье можно!
– Можно-то можно, до поры до времени. Но… лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой.
– Я всегда готов на бой! – встрепенулся Полотов, снимая свой цилиндр и приглаживая взмокшую голову. Он не спешил выходить из образа, в котором только что шалил среди красоток на сцене.
Анна смотрела на его худую шею с выпирающим кадыком, на поредевшие волосы (от упрямого хохолка и следа не осталось). Неужели она и вправду страдала из-за этого человека? Конечно, она была до сих пор привязана к нему. Как две планеты, они с Полотовым то сближались, то расходились, не в силах покинуть предназначенную обоим орбиту. По крайней мере на сцене он был надежным партнером.
Вадим Иванович доверительно произнес:
– Послушайте, историю вспомнил… Танцуем мы как-то с Олей, все идет замечательно – аплодисменты, «браво»…
– С какой Олей?
– С Лепешинской, конечно… И вот началось у нас па-де-де, а я, дурак, разинул рот, и она – бух! – прямиком в яму к музыкантам… Вот такой скандалевич с нами вышел. Убей меня гром! Дату на всю жизнь запомнил – тринадцатое ноября 1936 года.
Когда-то еще на воле Вадим Иванович сравнил звучание дореволюционного «Дидерихса» с «Красным Октябрем». Сравнение оказалось не в пользу советского рояля, а его последствия – катастрофическими для актера. Его арестовали после доноса одного из коллег.
– Вадим Иваныч, так ты вчера рассказывал, что в тридцать шестом году в ноябре месяце в Испании сражался.
– Сражался, истинный гром! Но это было до того срама.
Вильнер терпеливо поджидал Пекарскую. Улучив момент, он задержал ее руку в своих теплых уютных ладонях и произнес совершенно несерьезным тоном:
– Ходят слухи, у вас появился новый поклонник. Влюблен в вас по уши.
– Кто же это?
– Из местных фотографов. Очень докучливый и неуклюжий тип.
– Неужели? Ну… передавайте ему привет.
– Всего лишь привет?
– А что еще я могу ему передать? Контрамарку? Так их у нас вроде нет.
Они посмеялись.
– Анна, я сейчас скажу неправильные слова…
Теперь он волновался по-настоящему.
– Вот мы оба тут в лагере, и в этом нет ничего хорошего… Но после вашего появления здесь я каждый день благодарю судьбу…
Он что-то еще говорил, вокруг шумели люди, а Анне показалось, что вдруг стало особенно тихо. Такая тишина случается на сцене перед появлением главного героя. Любовь всегда приходит в молчании. Ты смотришь в ее глаза, и твое сердце прыгает в груди. И слова съеживаются от стыда, потому что они больше ничего не значат.
После премьеры Пекарская отправилась к себе в барак. Ее уже расконвоировали, разрешив самостоятельно ходить между театром и лагерем. Цветы она оставила в гримерной, и никто бы не признал сейчас блестящую Сильву в одинокой арестантке, которая, уткнув лицо в воротник ватника, брела навстречу колючему ветру.
Вечером зона выглядела необитаемой. Ее заснеженную пустоту пересекали длинные лучи прожекторов на угловых вышках. Увидев Анну, вскочила и настороженно пошла вдоль ограды овчарка. Кольцо на другом конце ее цепи со скрежетом поползло по проволоке.
Пекарская показала охраннику пропуск. Тот хмуро посмотрел на странную зэчку. Чему она радуется? Словно не на зону с работы возвращается, а домой с любовного свидания.