Птичка польку танцевала
* * *Городские платья и пальто все равно никому не пригодились бы. Одеждой новых зэчек стали телогрейки, ватные брюки. Под них надевались бумазейное белье и бумажные чулки. Вместо ботиночек теперь были чуни с галошами.
Над рекой разносилась песенка про Уругвай. Неужели где-то существуют голубой океан, шумные красочные карнавалы, полуденная тишина сельских ранчо… Мелодия была слышна только Анне. А на берегу лежала огромная льдина. Выброшенная ледоходом из реки, она не растаяла даже прошлым летом.
Пекарская вместе с напарницей доставали из реки бревна. Напарница, стоя по колено в воде, держала концы веревки, закидывала петлю в воду, захватывала разбухшее бревно и с трудом вытаскивала его на берег. Пекарская работала на подхвате. Когда напарнице становилось невмоготу, Анна сменяла ее, заходя в холодную воду. Рядом караулил охранник.
Напарница пнула бревно.
– Только вчера их в воду бросали, а теперь обратно вытаскиваем. Будь проклята эта бессмысленная работа от рассвета до заката!
Охранник осклабился.
– Так она не для смысла, а чтобы вас мучить.
У него были мутные глаза садиста.
Неподалеку раздались крики. Это другой вохровец нападал на заключенного, но тот не поддавался, прикрываясь от него своей лопатой. Мутноглазый тоже бросился к непокорному и, повалив на землю, стал душить его черенком лопаты. Женщины наблюдали за ними, причитая и плача. Когда заключенный начал задыхаться, охранник ослабил нажим. Но, дав мужчине ожить, надавил по новой.
– Лучше убей его сразу, хватит издеваться! – закричала товарка Анны.
– Как хочу, так и убиваю! – ответил мутноглазый. Он наслаждался мучениями жертвы.
После работы Пекарская сидела в бараке у печки, покачиваясь и рассматривая свои огрубевшие руки. В кармане лежало очередное письмо от Максима. Он прошел войну до самого Берлина, был трижды ранен, награжден орденом Красной Звезды.
Он признавался, что Анна по-прежнему живет в его сердце. В самые трудные минуты на фронте, когда вокруг грохотали орудия, когда он замерзал в палатке, память вдруг дарила ему прекрасные звуки из прошлого – звон хрустальных бокалов, звуки джаза, шелест вечернего платья и смех Анны. Разыскивая ее, он отправлял запросы куда только можно, а правду узнал от Раи. И сразу началась переписка.
«Аннушка, ты потерпи там хоть немного. Прямо сейчас хлопотать о твоем досрочном освобождении не получится. Хотя я не читал твое дело, верю в тебя как в советскую актрису. Не твоя вина, что ты эти годы была не со своей страной. Но есть вещи, которые больше нас. Государство так решило, значит, надо это принять. На этом завершаю свой политчас. На днях встречусь с Райкой, организую посылку. Она просто рекордсменка по болтовне и слезам. При звуке твоего имени из ее глаз изливаются литры соленой влаги. Надеюсь, что по крайней мере ты там не хнычешь. Сообщи, как отправить тебе деньги».
Пекарская задремала, неловко ссутулившись на чурке возле огня. Ей начал сниться восточный город. На улице росли тоненькие молодые тополи, а на углу стоял старый развесистый карагач, под его ветвями можно было спрятаться от палящего солнца. Анна прятаться не хотела, она тянулась к теплым лучам, но холод ледяным клубком ворочался в груди.
Здание с куполом было ей хорошо знакомо. «Колизей». Конечно же, это ее театр, она здесь танцует! Она живет в этом городе. На улицу выплыл караван. Между горбами верблюдов сидели тихие женщины в паранджах и девочки со множеством длинных косичек, мальчики с чубчиками, которые были украшены перышками-оберегами. Кочевники в своем легком разноцветном тряпье были из мест, где благоухал летний зной и на вечнозеленых ветках крутили умными головами большие яркие птицы.
Господи, поежилась Анна, ну почему им тепло, а мне до сих пор холодно. Один мальчик повернулся к ней и крикнул что-то веселое. Она улыбнулась, помахала ему рукой: «Не слышу тебя!»
– Аня, песню хочу, – сказал мальчик голосом одноглазой бандерши. – Спой, Аня.
Караван растворился в спертом воздухе барака. На месте бездонного голубого неба снова была стена с клопиным гнездом, замазанным глиной.
– Устала я сегодня очень, девочки…
Но никому не было дела до ее жалоб.
– Опять ту самую спой, – не меняя тона, приказала бандерша. Ее здоровый глаз в упор смотрел на Пекарскую. – Про леди хочу послушать.
У бандерши имелся любовник, он тоже был авторитетом. Красивый зэк с мелкими мышиными зубками вкрадчиво ступал в своих мягких лайковых сапогах. Звали его уменьшительно-ласкательно, Ленчиком.
И Ленчик, и бандерша были свободны от трудовой повинности, их работа существовала только на бумаге. Днем, когда барак пустовал, зэк навещал свою подругу.
Анна продолжала сидеть в оцепенении, но «шестерки» уже водрузили аккордеон ей на колени.
– Давай.
И Пекарская, ничего не чувствуя, заиграла, запела ненавистную песню про матроса и леди. Даже полуживая она оставалась профессионалкой. Зэчки опять плакали, и бандерша, расчувствовавшись, опять трогала свою грудь… Анна мысленно позвала Максима: «Дорогой, спасибо тебе, конечно, что хлопочешь. Но остановись, нет смысла дальше беспокоиться». Как быстро, оказывается, выходит из человека жизнь…
Открылась дверь, в сопровождении охраны появился лагерный чин. Он был в бурках и в накинутой на плечи светлой бекеше из овчины.
– Кто у нас тут с музыкой? – спросил он.
Пекарская безучастно сидела, положив руки на свой Buttstadt.
– Мы организуем лагерную самодеятельность, – сказал ей офицер. – Аккордеон ваш очень пригодится, и вы к нему в придачу.
– Я его по самоучителю освоила, – ответила Анна. – А так я только на рояле хорошо играю.
Чин махнул рукой.
– Рояль или аккордеон – разница небольшая! И там и там клавиши. У нас все артисты кое-как играют. На то она и самодеятельность!
После его ухода зэчки обменивались впечатлениями.
– Сразу на «вы» заговорил!
– Вот что значит артистка!
До них пока не дошло, что они только что потеряли и матроса, и леди, а вместе с ними альбатроса и всю прочую красоту, которая так приятно волновала их сердца.
– А ведь тебя, Аня, в «придурки» сейчас перевели. Сможешь без охраны по лагерю ходить, – сказала бандерша.
Так и получилось. «Придурками» в лагере называли тех счастливчиков, которым удавалось благодаря своим талантам или образованию попасть в число обслуги.
У Анны стало больше свободы, ее сняли с общих работ. И это было еще не все. Максим старался использовать свои связи, чтобы перевести Пекарскую на Воркуту. Там был профессиональный театр, в котором играли заключенные. Хозяин тех мест слыл большим театралом, он собирал таланты по всему Гулагу.
Одним погожим днем артистка самодеятельности ИТЛ Анна Георгиевна Пекарская вышла из домика начальства и зажмурилась от яркого солнца. Но ее глаза тотчас широко раскрылись: двор был заполнен только что прибывшими зэками. Эшелон привез очередную партию из Москвы. Большинству предстояло отправиться дальше по этапу, а пока что заключенные сидели на земле в ожидании своей участи.
Анна заметила среди них печального наголо обритого человека, который был очень похож на… Нет… Неужели это…
– Ниша!
Полотов поднял голову, слабо помахал ей рукой. Он выглядел очень жалким.
– Сиди здесь! – приказала ему Пекарская. – Никуда не уходи!
Она бросилась обратно к начальству.
Дверь в знакомом кабинете была приоткрыта. Сквозь щель на Анну внимательно смотрел глаз вождя с портрета на стене, и виднелись спины лагерных офицеров. Набравшись смелости, Пекарская постучала в эту приоткрытую дверь.
– Извините меня, но дело срочное. Там среди только что приехавших по этапу есть артист, который вам нужен!
– Как его фамилия? – спросил капитан, тот самый, ответственный за самодеятельность.
– Его зовут Даниил Полотов. До войны он был очень известным. Он придумает и поставит совершенно роскошный спектакль, создаст в лагере невиданную художественную самодеятельность!