Птичка польку танцевала

Ее сыновья воевали, она ничего не знала о них.
Горе с новой силой накрыло бабу Химу. Она рухнула на лавку и заголосила, вытирая слезы праздничным передником – то разговаривая, то затягивая печально:
 
 
Ох, что б мне мылоденьки
 
Посконей не бра-а-ать.
 
Посконей не брать,
 
По лугу не сла-а-ать…
 
 
Голосом Химы сейчас пела малознакомая Анне страна. Коренные горожане так не умеют. Эту песню словно сама природа в ненастный день сочинила.
– Петюшка, Ляксеюшка, Феденька… Миленькия вы мои, где же вы тяпе-е-ерь…
Через деревню часто проходили группы выбирающихся из окружения красноармейцев. Одним поздним вечером в Химино окно негромко постучали. Хима, никого не разглядев на улице, подошла к двери.
Снаружи прозвучало:
– Свои… Нам бы только поесть и погреться.
Щелкнув железной клямкой, Хима открыла дверь. Перед ней стояли двое ополченцев.
– Надолго не останемся.
– Заходьте, сыночки. У мяне у самой трое воюють. Можа, и их хто обогреет.
Ополченцы были в пилотках с опущенными на уши краями, у одного на голове громоздились сразу две. Он был в подвязанном веревкой ватнике, его товарищ – в крестьянском тулупе. Мужчины протянули бабе Химе мешочки, в которых оказалась гречневая крупа.
– Сварите для нас, пожалуйста.
У обоих были осунувшиеся, обросшие щетиной лица и воспаленные глаза.
Хозяйка замахала на них руками.
– Оставьте себе, хлопцы! Вы лепше идите к Антону Антоновичу за колхозными продуктами. Вон, Аня вас проводить. А я потом сготовлю.
Она выдала им бидон и пустой мешок.
Ополченцы оказались неразговорчивыми. Наверное, они сберегали силы для долгого пути на восток. Анна только узнала от них по дороге, что оба были москвичами, один раньше преподавал сопромат в институте. Его голос стал глухим от гнева и с трудом сдерживаемой боли, когда он рассказывал, как красноармейцам пришлось сжигать свои машины и танки, чтобы они не достались врагу.
Антон Антонович отвел всех троих в сарай. Там при свете керосиновой лампы он, позевывая, налил бойцам молока, отсыпал и взвесил картошки.
– Три кило!
Возле него стоял, помогая с весами, золотоволосый Григорий Петрович – такой же хозяйственный и ничего не упускающий из вида.
– Подай-ка им расписаться! – приказал дед мальчику.
Григорий взял с полки покрытую масляными пятнами школьную тетрадь, аккуратно раскрыл и разгладил на чистой странице, протянул мужчинам вместе с карандашиком.
Дед объяснил ополченцам:
– Мне потом отчет сдавать. Вы у расписке усе это покажите.
Преподаватель сопромата потер глаза, послушно склоняясь в полумраке над тетрадкой, а дед начал диктовать:
– У колхозе имени Калинина нами, такими-то, получено то-то и то-то… Пиши аккуратно.
Антон Антонович отдернул угловую занавеску – за ней оказалась висевшая на крюке половина коровьей туши. Он отрезал для ополченцев большой шмот мяса.
– Дед, отрежь мне печенки, – вдруг глухо попросил другой боец.
Антон Антонович зыркнул на него своим хитрым глазом и быстро задернул шторку.
– Щаз! Печенки ему яшчо! Печенка у коровы всего одна, а вас тут еньший раз по нескольки чаловек приходить…
Выговорившись, он взял лампу, снова исчез за шторой и появился оттуда с довольно большим лилово-коричневым шмотом печени. Сидевший над листком преподаватель вдруг рассмеялся. Все посмотрели на него.
– Нет, немцы нас не победят, – сказал он. Мрак в его глазах уже не был таким беспросветным.
В избе бабы Химы ополченцы свалились на соломенные тюфяки и сразу заснули. Сон был для них важнее еды. Хима приготовила им поесть, высушила их одежду на веревке над печью. Она разбудила обоих, едва зарозовело небо. Поев, они сразу ушли. Останутся ли живыми? Анна долго лежала с открытыми глазами.
Полотов выздоравливал. Вскоре он уже ходил по двору, опираясь на самодельную сучковатую палку и осторожно наступая на скользкие темные листья, оттаявшие после ночных заморозков. Упрямый хохолок, который Хима называла «корова лизнула», придавал его облику решимости. Обе женщины наблюдали за первыми шагами Полотова. Возле их ног курочки безуспешно разыскивали червяков в мерзлой земле.
  
Старушка потерла свои коленки.
– Ох, охоньки мене, уси кости знобять к снегу… А что, женка у него есць у Москве? – вдруг спросила она у Анны, по-прежнему глядя на Полотова.
Пекарская кивнула и обхватила себя за плечи, ожидая неодобрения, но Хима просто сказала:
– Ну неш, война нам усим проверка… У кажного свой крест.
Старушка вытащила из-за ворота веревочку с медным нательным крестиком, перекрестилась и поцеловала его.
– Вось коли этот с шеи снять – яще простят… А який крест невидзимо несешь, тот и есць самый главный, яво скидывать нельзя. … А Данила твой, – она опять посмотрела на Полотова, – ен пока квелый цмыгает, но скоро поправицца. Ему мои лесные трауки помогають.
Насчет травок Хима знала, что говорила. Уже через неделю Полотов набрасывал вместе с Пекарской солому на грядки огорода, укрывая их для посадок будущего года.
Старушка командовала ими:
– Больше, больше кладите, ребяты, землицу надо добро угноить к вясне.
И, довольная, посмеивалась:
– Вось як Хима таперь живет! На столичных артыстах пашет!
Они провели в Соловушках почти месяц. Пекарская уже оставила деду Антону четыре продуктовых расписки. Принимая последнюю, он вдруг объявил, что «досюль» продуктов хватало, но теперь продовольствие будет только для бойцов.
Как жить дальше? Анна с двумя полными ведрами медленно шла от колодца. В каждом ведре плавало по большому капустному листу. Хима посоветовала класть их, чтобы не расплескивать воду. А Химу научила этой крестьянской хитрости ее бабушка.
Вдали темнела тоскливая ноябрьская гуашь: низкое небо над рябым болотцем, черный лес, мелкий кустарник за полем. Все выглядело как сто или двести лет назад. В таком месте легко было подумать, что не случались на свете ни революции, ни триумфальные пятилетки. Сколько поколений гуляли, кружили в хороводах на этих лугах.
Хима рассказывала Пекарской и Полотову, она хорошо это помнила, как в весенние праздничные дни народ, взяв в церкви образа и хоругви, ходил крестным ходом от деревни к деревне. Впереди ступали мужики без шапок, за ними следовали бабы. А в пасхальную ночь крестьяне из ближайших деревень плавали на своих лодках к заутрене. «Сильно пригоже то было!»
Да, красиво… Анна представляла огоньки лодочных фонарей на черной глади широко разлившейся реки и попеременное пение: мужчины начинают, женщины продолжают своими тонкими голосами – «Христос воскресе!». Все это происходило на памяти еще живого поколения, и все это исчезло безвозвратно.
Хима приняла у Пекарской ведра, дождалась, когда Анна переведет дух.
– Ласынь, не злуйтеся на мене, но вы тяперь лучше уходите… А то вы уси мои харчовья зъили. Не вздолим мы уместе.
Анна растерялась, но понимающе закивала. Конечно… Как можно обижаться? Пора было и честь знать.
На следующий день баба Хима собирала их в дорогу. Она сунула Полотову теплые варежки-вязенки, Анне дала мешочек с вареными яйцами, картофелинами и лепешками.
– Куды пойдете?
– В Вязьму. Уже решили.
– Что ж, ходите в Вязьму, – вздохнула старушка. – Там еды поболе. Вязьма у пряниках увязла.
Она перекрестила обоих.
– Бох не бяз милости, казак не бяз доли.
Только весной они узнают о беде, которая случилась с Соловушками. Немцы назначили Антон Антоновича старостой, не подозревая, что Соловушки уже стали партизанской деревней. Колхозники отправляли в лес продукты, брали к себе раненых. Партизаны даже приходили к крестьянам помыться – в такие дни над всеми баньками кучерявились нежные белые дымки. Но кто-то донес на соловушкинцев. Нагрянули с карательной акцией немцы, и над деревней взвился черный дым.