Птичка польку танцевала
Последняя бомбежка случилась восьмого числа, немцы сбросили фугаски на Замоскворечье. Той ночью горизонт был красным от зарева пожаров. С тех пор ни один самолет пока не прорвался к Москве, и единственным, что в последние пять дней обрушивалось с неба, были потоки воды. Столицу заливало тропическими ливнями.
На улице Горького бойцы противовоздушной обороны тянули за веревки плывущие над их головами огромные газгольдеры с водородом. Вся улица была обложена мешками с песком. Их были сотни – темных от влаги, нагроможденных друг на друга. Закрывая витрины, эти мешки образовывали дзоты с деревянными рамками бойниц. По Садовой медленно ползли грузовые троллейбусы с дровами, а на Большой Дорогомиловской торчали из земли дула врытых пушек, возле них дежурили зенитчики.
Ехать предстояло часов шесть. У актеров было приподнятое настроение, шутки не смолкали. В первой полуторке сидели Турынский, Дорф, Бродин, Пекарская, Полотов и трио музыкальных эксцентриков Семилетовых, состоявшее из братьев-циркачей и большеглазой юной Капитолины, жены одного из них. Пол в кузове был застлан досками, сиденья тоже были из досок. Когда трясло на неровной дороге, Семилетовы бережно придерживали футляры с музыкальными инструментами.
– Напал гад на наш сад… Что надо? Убить гада! – вдруг объявил Дорф своим густым голосом. – Сегодня на улице подслушал этот стишок… Из головы не выходит! Запишу-ка для скетча, я ведь такой крохобор.
Он сунул руку в свой карман, но вместо неизменного блокнота извлек оттуда леденец. Он полез в другой карман – там оказалась только пачка «Делегатских» папирос.
– Куда я блокнот положил? Наверное, в чемодан. А записать надо, пока не забыл! Товарищи, одолжите, кто-нибудь, карандашик.
Получив карандаш, он принялся корябать прямо на папиросной пачке.
– Какой там скетч, Рафа? О пьесе музыкальной думай, на военную тематику, – не менее сочно прогудел Турынский. Он заметно похудел за последние недели. Его коверкотовое пальто теперь казалось не по размеру большим.
Дорф замер, задумчиво поводил пальцем по выпуклой кремлевской башенке на пачке папирос.
– Пьесу, говоришь?
– Почему бы и нет?
– Точно! Про фронтовую бригаду сделаем пьесу, – оживился Бродин, он тоже был генератором идей. – Там всему место найдется! И подвигам, и песням, и музыке, и любви, конечно.
– С Аннушкой в главной роли! – добавил Турынский.
Анна рассмеялась.
– Ловлю вас на слове!
– Рабочее название «Бригада номер тринадцать», – вдохновляясь вместе со всеми, предложил Полотов. – Материал подсоберем в полевых условиях.
– Тринадцать… Ох, сейчас только до меня дошло. Сегодня вдобавок тринадцатое число!
– И нас тринадцать человек, – округлив свои наивные глаза, вспомнила Капитолина.
– С тринадцатью рублями суточных в кармане!
– И выехали мы в тринадцать часов дня… Сема, так то ж счастливое число! Точно тебе говорю. Я в первый раз женился тринадцатого мая! – подвел итог Дорф, хлопнув друга по коленке.
Они надеялись вернуться домой такими же невредимыми и веселыми и не подозревали, что их жизнь уже переломилась на «до» и «после».
Закончились ленты огромных новых зданий на Можайке, замелькали палисадники, деревянные домики с кружевными наличниками. Грузовики выехали на окраины Москвы. На железнодорожном переезде им пришлось остановиться: измученная худая дежурная в черном мужском бушлате опустила перед ними шлагбаум. На запад прогрохотал тяжелый состав с военными машинами, зенитными пушками и танкетками. Вслед за ним другой паровоз протянул в сторону Можайска три пассажирских вагона.
Дежурная не поспешила в свою будку, она ждала состав с противоположного направления, и вскоре он появился. Он полз очень медленно. На нем были белые круги с красными крестами. Последний вагон оказался покореженным, с выбитыми стеклами. Трудно было поверить, что бомбардировщики выбрали своей целью санитарный поезд.
Артистов устроили в землянке километрах в тридцати от линии фронта. И началось: переезды на полуторках от одной части к другой, пять-шесть концертов в день – на полянках, пригорках, возле стогов. В минуты отдыха Анна любовалась простыми и прекрасными вещами: клином птиц в небе, заросшей речушкой, мельницей у плотины.
С мельницы неслись стук и грохот, там мололась мука для красноармейской пекарни. Вода бурлила, тряся отводной желоб, и с брызгами падала на лопасти мельничного колеса, заставляя его вращаться. Рядом расхаживал мельник в ватных, густо обсыпанных мучной пылью штанах. Крестьянские подводы с мешками зерна ждали в очереди, и лошади лениво щипали траву своими толстыми подвижными губами.
Солнечные дни в том сентябре стояли долго. В зарослях было безветренно, позолота с берез осыпалась сама собой. Яркие листочки отвесно скользили на землю, образуя круги возле стволов. К началу октября сквозь редеющую чащу стала проглядывать даль убранных полей. Начались заморозки – по утрам блестел ледок на лужах, а от людей и лошадей шел пар.
Очередное выступление бригады номер тринадцать проходило на двух составленных вместе грузовиках. Зрительным залом стала полянка перед командным пунктом, декорацией – желтый осенний лес. Среди зрителей находился сам Рокоссовский. Красавец в потертом кожаном пальто, только что получивший звание генерал-лейтенанта, он горячо аплодировал вместе со всеми.
Актеры показывали «отрывки из обрывков», так они между собой называли свой дивертисмент. Первыми выступали Семилетовы. Циркачи дразнили друг друга фокусами и тут же их рассекречивали, выстраивали акробатические фигуры, в самых невероятных позах играя на аккордеоне и саксофоне. Все трое работали, полностью доверившись друг другу, рука в руке. Хрупкая Капитолина, которая никогда не расставалась со своим бантиком, парила над красивыми и сильными братьями. В шутливой любовной сценке она и ее муж Иван, подтрунивая друг над другом, превращались в клоунов: они нажимали на пуговицы своих пальто, на свои носы, и те издавали музыкальные звуки.
После них пел тенор, потом был эпизод из «Сирано де Бержерака» с черноглазой кокеткой Диной Борович в роли Роксаны. Потом Пекарская и Полотов вышли со своими песенками и сценками. Солдаты впитывали искусство с такой беззащитной открытостью, что Анне стало неловко: она уедет через несколько дней, а что ждет их?
Дорф и Бродин разыграли свой новый скетч про тупого фашистского генерала и его адъютанта. Их персонажи составляли рапорт в Берлин о том, что германский воздушный десант захватил вагоны муки, она на днях будет выдаваться в Берлине. Адъютант опасался, что после такого сообщения голодная армия накинется на муку и не станет воевать, а генерал орал на него. Диалог сопровождала далекая канонада. Она была настоящей.
– Ну хорошо, не будем захватывать муку. Идите!
– Гейль!
– Гейль!
Красноармейцы улыбались, хотя знали, что немецкая армия не голодна, не слаба и не тупа.
После концерта к артистам подошел генерал Рокоссовский.
– Спасибо за полученное удовольствие, – сказал он с польским акцентом.
У него были насмешливые глаза, бровь с непростым изломом. Если бы Анна узнала, что этот стройный голубоглазый шляхтич во всех анкетах пишет о своем рабоче-крестьянском происхождении, она бы недоверчиво покачала головой.
В прошлом году он вышел на свободу после нескольких лет в тюрьме НКВД, там из него упорно выбивали показания. Но все, что следователю удалось выбить – были зубы красного командира. Рокоссовский не оговорил ни себя, ни товарищей.
С актерами генерал держался застенчиво. Он стал прежним Рокоссовским, лишь когда вернулся к военным. Профессионалы войны, серьезные русские мужики окружили любимого командира.
После концерта был банкет. Артисты и военные поднимали полные стаканы за будущую победу над врагом. Звучали тосты за Рокоссовского.
Генерал их останавливал, опуская глаза и сердито кидая:
– За Сталина! За Сталина…
На следующий день в актерскую землянку спустился майор из штаба. Он сообщил, что обстановка становится опасной – кое-где просочились немецкие танки.