Птичка польку танцевала
И благодарный свет впитал эту женственность, а пленка сохранила ее для всех: и живущих в одно время с Анной, и для еще не родившихся. Люди будут влюбляться в нее и через много лет, забывая, что эта прекрасная актриса отделена от них временем. Вот она какая, отложенная магия кино.
Бердышев резко поднял вверх свою палку.
– Хальт! Снято!
Лампы погасли. Анна посмотрела в полумрак студии, радуясь, что может снова различать людей и предметы. Ее глаза слезились. Съемки шли пятнадцать часов.
Бердышев подошел к актрисе.
– К сожалению, я недостаточно с вами работал…
Порывшись в кармане брюк, он достал двадцатикопеечную монету, протянул ее Пекарской.
– Но вы хорошо сыграли. Возьмите.
На самом деле он был из русаков, коренной москвич. И «акал» очень по-московски. Когда не говорил на немецком.
* * *В комнате задребезжали все стекла разом, даже стакан задрожал на столе. Это низко над городом летел гигант, он закрыл кусок неба, на мгновение стало темнее. Из находившихся под его крыльями рупоров на московские крыши неслись звуки пламенной большевистской речи:
– Рабочие и крестьяне! Вступайте в Осоавиахим! Крепите! Овладевайте! Даешь индустриализацию!
Быстро открыв раму, Пекарская успела рассмотреть брюхо самолета и большие буквы на крыльях – «Максим Горький».
Этот флагман агит-эскадрильи уже не первый раз гудел и взывал над столицей. Анну недавно приглашали полетать на нем. Рассказывали, что внутри все необыкновенно, что это, по сути, летающий дом, где есть даже спальные места и ресторан.
Гигант пролетел, и во двор вернулись прежние звуки: хромоногий дворник Ринат стучал молотком возле сарая, из чьего-то окна патефон играл «Танго роз», а старьевщик, стоя посреди двора со своим мешком, снова закричал:
– Старье берем, старье берем. Костей, тряпок, бутылок, банок!
Возле него, как всегда, крутилась ребятня в ожидании, когда он начнет одаривать их свистульками и бумажными мячиками на резинках.
Пекарская понюхала стоявшие на подоконнике цикламены и улыбнулась. Почему-то именно их аромат вызывал у нее радость, хотя в комнате было полно других цветов. Они благоухали повсюду в вазах и корзинках, придавая живописности царившему вокруг беспорядку.
Даже не зная хозяйку комнаты, легко было догадаться, что здесь живет успешная, бездетная и очень безалаберная в быту молодая особа. К стене была прикреплена афиша полит-сатиры Бердышева. С нее улыбалась блондинка в цилиндре. Фильм с успехом прошел по всей стране, афиши были расклеены во многих кинотеатрах и рабочих клубах. Анне иногда казалось, что на них изображена не она сама, а ее двойник, согласившийся вместо нее принадлежать толпе.
Эти киносъемки многое дали Пекарской. Увидев себя со стороны, она стала мягче играть на сцене. Результат принес богатые плоды.
Лениво потянувшись, Анна достала свой маленький ежедневничек и, в сосредоточенности покусывая карандаш, записала столбиком цифры. До чего приятные подсчеты! После сложения получилось четырехзначное число. Ее доход за прошедший месяц был больше, чем у директора, профессора и самого передового слесаря, вместе взятых.
Она захлопнула книжечку, задумчиво постояла перед распахнутым гардеробом, подвигала вешалки. Какую блузку надеть сегодня?
Выбрав брусничную, Анна порылась в комоде и небрежно бросила на кровать нечто воздушное, почти невесомое. Многие советские девушки и женщины хотели бы стать обладательницами такого же изысканного белья ручной работы. А заодно и всего остального, что находилось в гардеробе Пекарской. Недостижимая мечта. Да что там советские… «Где вы шьете свои платья?» – спрашивала ее одна парижанка. Ou faites vous vos toilettes?
Под окном затарахтел мотор, сквозь весеннюю зелень мелькнула подъезжающая машина. Анна посмотрела на свои часики – удивительно, как это Борису удается приезжать минута в минуту.
Анна еще раз вдохнула аромат цикламенов и поспешила на кухню. По пути ей пришлось увернуться от трехколесного велосипеда, на котором несся соседский мальчик. В коридоре, как всегда, рядом с огромным сундуком сидел, занимаясь починкой чужого барахла, Акимушка – тихий деревенский мужичок, родственник соседей. У него пока не было своего угла в Москве, поэтому он жил и работал прямо на этом сундуке. Рядом с Акимушкой в столбике солнечного света вились белые пушинки. Их много летало по всей квартире.
– Добрый день, Акимушка.
– Здрасьте, Анна Георгиевна.
Акимушка старался никому не мешать. Он даже своим молоточком стучал деликатно. Зато из-за приоткрытой двери раздавалось громогласное: «Соловей, соловей, пташечка!»
Это сосед-портной сидел по-турецки на большом столе среди исчерченных мелом кусков драпа, рядом со своим «Зингером». Его богатенькие осторожные клиенты, приходя на примерку, старались не привлекать внимание соседей. В основном это были вчерашние нэпманы, вовремя спрятавшиеся от тюрьмы в государственной торговле или кооперации.
До революции, когда в квартире жила только семья инженера, у каждого помещения было свое предназначение: спальня, детская, кабинет, гостиная, каморка кухарки. К началу тридцатых от той инженерской семьи осталась только молчаливая старуха с черным кружевом на голове. Она ютилась в бывшей детской.
А всего в коммуналке сейчас проживало пятнадцать человек. Или шестнадцать, если считать с Акимушкой. Многие были выходцами из деревень. Соседи жили одной семьей: иногда ругались, но в общем дружили. Двери никогда не запирали, праздники отмечали вместе. Собираясь за столом, пели свои песни.
Обычно начинал кто-то один, к нему присоединялись хозяева и гости – все, кто стеснялся петь в одиночку. После «Из-за острова на стрежень» начинали «Священный Байкал». Женщины старались слиться голосами с лучшей певуньей, мужчины вели свою партию, их проникновенные низкие ноты придавали словам значительности. Боль отдельной семьи уже не казалась страшной по сравнению с величием этой песни. А боли после войны и революций у всех было предостаточно. Анна тихо волновалась, слушая, и удивлялась своему волнению – это был совсем не ее репертуар…
Кухня пахла керосином и дешевым ширпотребным мылом. На плите кипело белье, рядом с чаном скалил акульи зубы портновский утюг с угольями в пасти. Во влажном чаду лениво переругивались соседки: одна чистила керосинку, другая ощипывала курицу. Обе грозили наслать «фина» на мужей друг дружки. Но в этой коммуналке фининспектор никому не был нужен. Ни семейству портного, чей глава подрабатывал дома, ни соседу, который тоже на дому делал пуховки для пудрениц (советский парфюмерный трест «Жиркость» пуховками не заморачивался).
При появлении Анны обе женщины уважительно примолкли. Пекарская подошла к крану, налила себе воды. В своем домашнем кимоно она выглядела инопланетянкой на этой коммунальной кухне.
– Анна Георгиевна, я вчера вдобавок окно ваше помыла, – сказала жена портного.
Соседка сидела, расставив ноги над тазиком с перьями. У нее было румяное миловидное лицо и крепкие крестьянские щиколотки.
– Спасибо, Дуся. Я заметила, что в комнате сразу стало светлее!
– Пожалуйста! Вот только я рамы замучилась развинчивать. В кровь разодралась… – Женщина показала свой обмотанный марлей палец.
– Ох, я должна доплатить вам.
Дуся скромно потупила глаза.
– Ну… если чуть-чуть.
Раздались звонки в дверь. Короткий и длинный – как точка и тире. Как первая буква имени Анна в азбуке Морзе.
– Анна Георгиевна, к вам! – объявила Дуся.
– Да-да. – Пекарская поспешила к входной двери. – Это мой шофер продукты привез.
Борис явился с корзинкой и двумя книжками.
– Добрый день, Анна Георгиевна.
На нем были неизменные сапоги из шевро, галифе из «чертовой кожи». Его волосы разделял идеальный блестящий пробор, а глянцевая кожаная куртка попахивала касторкой. Он, как всегда, был аккуратен и полон достоинства.
– Привез, что вы заказывали – апельсины, шоколад, крекеры, сыр… Еще забрал детективы… Никэд Мат и еще эта… Баскер… Баскерильская собака. Вот. – Шофер торжественно протянул книжки. – Я обожду тогда в автомобиле?