Форт Далангез

— Аллилуйя Джелакаев по-русски почти не разумеет, оттого и молчалив.
— Ценное качество для форейтора.
— Я к тому, что господин почётный гражданин города Кострома тут прегромко орали о некоей секретной операции…
— Тс-с! — пришлось и мне, приложив палец к губам, перейти на заговорщицкий полушепот. — Господин Ковших — не солдат, присяги не давал, а вот мы с тобой солдаты и нам болтать не пристало.
— Я только хотел сказать, что Аллилуйя Джелакаев особо трепаться не сможет, потому что по-русски и говорит-то не то чтобы плохо… просто стесняется порой говорить по-русски и оттого больше молчит. А читать и вовсе не читает, а потому содержания писем секретных не поймёт. Адрес на конверте надпишет, а выходит так, будто дьявол левым копытом начертил. — Лебедев, следуя моему примеру, также перешел на полушёпот и даже склонился ко мне так коротко, что я почувствовал исходящий от него запах. Так, ничего особенного: табак, немножко дегтярная смазка для сапог, немножко лошадиный пот.
— Зачем же такого "грамотея" при штабе держат? И ты-то сам как с ним объясняешься?
— Да так. Где фигу, где тычка, где глаза таращу. А держат его, потому что на самом-то деле он грамотный. В своей губернии у муллы татарской грамоте учился и несколько турских языков освоил для чтения и письма.
— Тюркских…
Слушая Лебедева, я вновь опустился на приглянувшуюся мне колоду. Курить всё ещё хотелось, но я почему-то стеснялся попросить у Лебедева ещё одну сигарету, а тайный свой портсигар я оставил в ящике рабочего стола.
— Аллилуйя Джелакаев с любым туземцем запросто объяснится, — продолжал Лебедев. — На любом мусульманском языке…
— Тюркском… Как, ты говоришь, его имя?
— …а по-русски и читать не умеет, — невозмутимо продолжал Лебедев.
— Подходит. Веди его ко мне. Поторопись.
Я поднялся, высматривая, куда бы бросить окурок. Приметив моё затруднение, Лебедев подставил свою твёрдую ладонь.
— Пожалуйте, Николай Николаевич!
Ох, уж этот Лебедев!
— Ты это… прости, брат, — промямлил я, опуская в его горсть окурок.
Лебедев удалился, чрезвычайно довольный моим смущением.
* * *
Минуло несколько дней, плотно занятых штабной работой и перепиской с Могилёвым [1]. Я не замечал ни каким-то чудом прижившуюся в моём доме Амаль, ни участившие визиты болтливого "племянника". Всецело поглощённый делами службы, я некоторое время существовал в некоем параллельном мире. Для дезинформирования штабных 3-й турецкой армии требуются более, чем слова — письма, приказы, распоряжения, подписанные лично мною либо другими высшими чинами. Целый ряд нерешённых задач не давал моим мыслям отвлечься на что-то иное. Женя Масловский со товарищи сидели не меньше недели день и ночь, задействовали всех штабных писарей. Материалы получились убедительными, но вопрос с их доставкой оставался пока нерешённым. Как-то там Павел Лебедев и его высокоодарённый мусульманин? Не может такого статься, чтоб Лебедев подвёл.
Наконец, когда все дезинформирующие противника документы были составлены, пряча их в ящик рабочего стола, я наткнулся на заветный портсигар, взял его в руки. Филигранная поверхность серебряной коробки была так приятна на ощупь, так сладко пах хороший английский табак, что я тут же вспомнил о драгоценных кабошонах, зреющих на нашем дворе. Терзаемый нетерпением, я едва не закурил уже на галерее. Однако офицерская выдержка — великое дело. С портсигаром в руках я спустился во двор и остановился, услышав доносившиеся оттуда голоса. Один — знакомый, Павла Лебедева. Другой — чужой, незнакомый, отвечавший Лебедеву коверкая русские слова и с выражением такого неприятного подобострастия, что мне подумалось поначалу, будто Пашка беседует с каким-нибудь пленным турком, хотя откуда бы такому взяться на квартире командующего армией или при штабе?
Не люблю шпионство, не люблю подслушивать, однако, считая пристрастие к курению пагубным и не желая подавать дурной пример младшим чинам, обычно не ношу с собой портсигар. Так, таскаю время от времени по одной папироске из ящика стола, предаюсь тайной страсти под прикрытием виноградной лозы и втайне от Александры Николаевны. Жена хоть и скрывает свою иронию, но в душе, я уверен, посмеивается над моей лицемерной стыдливостью. Однажды позволила себе даже высказаться. "Тебе нравится стыдиться, оттого и куришь", — так сказала она. В самом деле, каков я человек? Стыжусь вредной привычки, но всё равно, где бы ни оказался, постоянно предаюсь ей. Мне уж стоило бы либо перестать вовсе курить, либо перестать стыдиться. Но я курю, уверенный в том, что от курения хоть какая-нибудь да может быть польза. Курение и сделало меня шпионом поневоле.
 
Я вытащил уж из кармана спички, да так и замер с незажжённой в руках — слишком уж заинтриговал меня нечаянно услышанный диалог.
— А хотел бы ты, положим, Аллилуйя Галя, стать разведчиком?
— Э-э-э?.. Кем меня сделает мой господин?
— Экий ты непомерный… Разведчиком, говорю!
— Я не Али. Галлиула — моё имя, мой господин.
— А я — Павел. Так крестили. А мамка кликала Пашкой либо Паней. Паня, Пашка, Павел — у русских одно и то же. Так и у вас, башкир, Аллилуйя, вернее Галилуйя — ах, чёрт вас нехристей разберёт — одно и то же.
— Я — татарин, не башкир. Меня зовут Галлиула и я некрещёный. По-вашему — нехристь, нерусь и как-то ещё, забыл, но если мой господин напомнит, то и я вспомню… Что мой господин желает ещё знать? — проговорил несгибаемый Галлиула.
— Слушай, Аллилуйя, ты не обижайся. Я же по-хорошему к тебе. И перестань называть меня своим "господином". Я из крестьян, а реального училища не закончил, потому что забрили. По чину я старшина, но в строевых частях не служил. При штабе всю войну, потому что грамотный. И не бери ты на душу "нехристя" и прочие мои откровенные выражения. Это я не от брезгливости, а так, по привычке.
Тут Лебедев принялся рассказывать Галлиуле хорошо известную мне историю собственной жизни, центром которой являлось сожжение усадьбы помещика-благодетеля, который задолго до этого занимательного события и определил Пашку Лебедева, внука своего крепостного дядьки, в реальное училище. Многое в этой истории оказалось попусту, потому что реального училища Лебедев действительно не закончил, а усадьба благодетеля сгорела в 1908 году на самом излёте русской революции.
— Мне в армии лучше, — заключил свой рассказ Лебедев. — Родители невесть где в ссылке за Уралом. Жены не было и нет. Возвращаться не к чему.
— Православному христианину в армии хорошо, — подтвердил Галлиула. — В армии есть всё: полк, как семья. Священник служит молебны в престольные праздники и не только, а я который год в мечети не был. В нашем селе хороший мулла Салимгарай разным наукам меня учил. А здесь… Душе пусто.
— Ты Родине служишь, как же пусто? — отвечал Лебедев.
— Так утешаюсь, что служу, но хочется ближе к Аллаху, в мечеть.
— Мусульманин молится трижды на дню, обратившись лицом на восток. И ты так молись, — поучал всезнающий реалист-недоучка.
— Всё так, мой господин. Аллах всемогущ. Ему молюсь. Но хочется в мечеть и с муллой Салимгараем или другим душевно мудрым человеком поговорить…
Я подслушивал ещё некоторое время, пытаясь при этом вообразить внешний вид несгибаемого и набожного Галлиулы. Неловкость разрешил Пашка, со всей присущей ему деликатностью обнаружив меня среди виноградных лоз как раз в тот момент, когда тоска Галлиулы по духовному окормлению сделалась для него невыносимой.
— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — рявкнул Лебедев.
Несгибаемый мусульманин тут же возник у его правого плеча, прямой, как штык, с вытаращенными зеленоватыми глазами, девичьим румянцем на гладких щеках, низенький и кривоногий, по виду, действительно, совсем башкир.
— Рядовой Джелакаев? Наслышан о тебе, — проговорил я.
Ответом мне стали опущенные долу глаза и невнятное бормотание. Джелакаев сообщил мне, дескать, является рядовым второй роты Бакинского пехотного полка (командир — полковник Пирумов), однако в данное время прикомандирован к штабу армии для исполнения различных поручений. Поручения эти считает большой честью для себя и расценивает, как повышение по службе. Далее следовали всякие "ваше-высокопревосходительство" — эти слова Джелакаев не мог произнести не запнувшись трижды — и "рад стараться". Более ничего не смог я разобрать. Лебедев, без церемоний ухватив "Аллилуйю" за шиворот, выставил его, зардевшегося от смущения, наперед себя. Я оглядел солдата с пристрастием. Одежда по уставу. Всё аккуратно, как полагается, но всё равно вид какой-то бабий, полупорожний мешок с крупой, да и только.