Две жизни одна Россия
Но в последующие за моим освобождением из тюрьмы семнадцать дней я находил для себя утешение, когда слышал американскую речь во дворе посольства, попивал кофе в баре или сидел с друзьями-дипломатами за бокалом вина. Только изредка я покидал это здание, чтобы немного размяться, или если нужно было заехать в бюро "Ю. С. Ньюс". Во всех этих случаях меня сопровождал Дик Комз или кто-нибудь из дипломатов. Единственный раз, когда выехал один, я, как на грех, попал в автомобильную пробку, и мои друзья в посольстве и в бюро думали, что КГБ снова наложил на меня лапы.
Я продолжал оставаться заложником и об этом моем статусе вспоминал каждый день в десять утра, когда должен был звонить полковнику Сергадееву. Вначале наши беседы было довольно скованными, но по истечении нескольких дней стали более оживленными. Полковник интересовался, чем я занимаюсь, регулярно ли совершаю пробежки по утрам. Он даже шутил, что чувствует радость от того, что мы не расстались навсегда. Ни разу он не вызвал меня для новых допросов. Если бы он это сделал, ФБР немедленно бы возобновило допросы Захарова, а этого советские власти совсем не хотели.
Но КГБ еще не решился выпустить меня из поля зрения, и все время, что я находился в посольстве, продолжал атаковать с помощью различных ложных обвинений, то и дело появлявшихся в советской печати.
Какой печальный финал моей работы в Союзе! Я посвятил такую большую часть моей профессиональной деятельности проблемам советско-американских отношений, а теперь, похоже, не смогу уже заниматься этим. Я буквально чувствовал себя больным после заявления представителя МИДа, Геннадия Герасимова, о том, что моя поездка на атомную электростанцию в Ново-Воронеже в июне 1983 года была предпринята с целью шпионажа. К счастью, насмешливо-агрессивное отношение Дика Комза ко всему этому потоку лжи и инсинуаций способствовали тому, что я легче переносил все уколы и удары.
— Никогда не забывайте, — любил повторять он, — это дела политические, а отнюдь не юридические…
Через несколько дней после моего выхода из тюрьмы стало очевидным, что борьба разгорелась и в Вашингтоне. Сторонники твердой линии в Конгрессе и в Министерстве юстиции стояли за то, что Захарова нужно судить. Прагматики в Госдепартаменте и Совете национальной безопасности склонялись к политическому компромиссу по типу Энгера — Черняева — Кроуфорда. Однако этот прецедент вызывал у меня беспокойство по той причине, что тогда Кроуфорда все же судили в Москве и признали виновным. Подобному исходу я был готов решительно противостоять, тем более, после того, как узнал, что ЦРУ преподнесло советским властям необходимые для этого свидетельства чуть ли не на блюдечке. Я не был ни в чем виновен и имел полное право на то, чтобы все дело против меня было прекращено без всяких условий. Это мы с Комзом дали ясно понять нашему Госдепартаменту в секретной телеграмме, отправленной из Москвы 15 сентября. В ней мы настаивали также, чтобы в переговоры включили и решение дела, затеянного КГБ против профессора Гольдфарба.
Руфь и я пришли к выводу, что, если суд надо мной все же состоится, надо сделать все, чтобы превратить его в фарс. Мы составили план защиты от всех возможных советских поклепов, написали заявление для прессы, чтобы распространить его позднее, если будет объявлено о привлечении меня к суду. Мы решили с ней, что я откажусь от всякого участия в суде любого уровня, даже если меня захотят отправить туда с помощью американских морских пехотинцев, несущих службу по охране посольства.
Все эти планы и решения я громогласно объявлял перед стенами нашей комнаты, а также в разговорах по телефону с заграницей, которые, конечно, тоже прослушивались.
Вскоре стало очевидным, что Вашингтон собирается настаивать на проведении суда над Захаровым. В середине сентября ему предъявили обвинение в шпионской деятельности, что по американским законам означало: неминуем судебный процесс. Лишний раз это нашло подтверждение вечером 16 сентября за обедом, который устроил у себя на квартире Дик Комз в честь одного высокопоставленного чиновника из Белого дома. Приглашены были еще с полдюжины сотрудников посольства, в основном из политического отдела. После разговоров о том, о сем, коснулись и моего положения.
— Как бы Вы отнеслись к тому, что в Москве над Вами устроят это абсурдное судилище, если все равно Вас в конце концов освободят?
Этот вопрос задал мне чиновник из Белого дома, и его слова показали, что он полностью сбрасывает со счетов не только мое собственное состояние, но и перспективу улучшения советско-американских отношений.
Я вовсе не собирался прожить остаток жизни с клеймом американского шпиона, даже если им наделит меня неправый московский суд. Фраза, произнесенная чиновником, вызвала у меня раздражение, но я сумел сдержаться.
Когда мы прошли в столовую и уселись, кто-то упомянул о письме ЦРУ к отцу Роману. На этот раз я взорвался.
— Хочу, чтобы все вы знали, — во всеуслышание заявил я, — втягивание меня в эту операцию считаю бессовестной и неумелой акцией! Когда вернусь в Вашингтон, собираюсь заняться этим делом и раскопать его до конца!
За столом наступило неловкое молчание.
— Вы совершенно правы, — проговорил наконец визитер из Белого дома.
* *
Каждое утро я и Руфь продолжали с тревогой слушать Би-би-си, а в середине дня просматривали сообщения из Вашингтона обо всем, связанном с делом Захарова — Данилоффа. Сведения были противоречивы…
Так, 18 сентября во время своего выступления в одном из периферийных городов Союза Горбачев заявил, что я не кто иной, как "шпион, пойманный за руку". Это звучало зловеще, но я расценил его слова, как ответ на сказанное Рейганом десять дней назад о Захарове. А сказал он точно то же самое.
Вообще администрация Рейгана рассматривала все случившееся как блестящую возможность значительно подрезать крылья операциям КГБ в Америке. За последние годы они чрезвычайно расширились, совершенно не согласуясь с дипломатическими усилиями по улучшению отношений. Еще в марте Вашингтон потребовал от Москвы значительно сократить состав советской миссии в ООН, так как именно эта миссия выполняла роль главного штаба шпионажа. Это требование вызвало напряженность, которая все увеличивалась. 12 сентября советский представитель Александр Белоногов объявил его незаконным и сказал, что не станет выполнять. Заявление привело Белый дом в ярость.
Я с напряжением ожидал ближайшей встречи между госсекретарем Шульцем и министром иностраных дел Шеварднадзе, которая должна была состояться 19 сентября. Если не удастся благополучно разрешить мое дело, это могло, я боялся, привести к дальнейшему ухудшению, даже развалу, отношений между странами, а для меня — к новому заключению в тюрьму и к судебному процессу…
Этот сентябрьский день начался отвратительно. Пока Шеварднадзе летел из Нью-Йорка в Вашингтон, администрация Рейгана приняла решение о высылке двадцати пяти советских служащих из Соединенных Штатов, что было началом большой "чистки", продолжавшейся в несколько этапов до апреля 1988 года. Белый дом предъявил советским властям пофамильный список лиц, которые должны были уехать. Среди них — главы советской разведки, несколько офицеров контрразведки, связные и шифровальщики. Всего в списке было до восьмидесяти агентов.
Шеварднадзе узнал о высылке русских вскоре после того, как его самолет приземлился в Вашингтоне, и пребывал в явном раздражении, когда явился в кабинет к Шульцу. Чтобы немного остудить министра, Шульц повел его в Белый дом, где Шеварднадзе мог воочию увидеть, как разгневан президент.
Их переговоры сразу зашли в тупик, так как Шеварднадзе прибыл почти без инструкций. Единственное, что он мог сказать: если Соединенные Штаты не согласятся обменять Данилова на Захарова, то неминуемо последует судебный процесс. Если же они согласны, то надо начинать переговоры. Однако принятое решение о высылке заставляет думать, что президент Рейган не готов на прямой обмен, и, значит, Шеварднадзе вынужден запросить Москву о дальнейших инструкциях…