Две жизни одна Россия
Фролов лежал на постели в углу комнаты. Евдокия, не оставлявшая его ни на минуту, сидела у изголовья. Глядя на исхудавшее тело, покрытое одеялом, она прошептала дочери Надежде, которая была тут же со своим шестнадцатилетним Сашей, что бедный "Душа" весит сейчас меньше, чем когда вышел из Петропавловской крепости.
Фролов снова закашлялся. Евдокия приподняла его за исхудавшие плечи, поднесла стакан воды. Он пробовал пить, но не мог. Кашель сотрясал его. Когда прошел и этот приступ, он в изнеможении упал на подушки. Евдокия отерла пот с его лба.
Сознание еще не оставило его, он пытался что-то произнести… Позднее окончательно сдало сердце, дыхание остановилось, и на лице Фролова появилось выражение полного покоя.
После восьмидесяти одного года борьбы он наконец сдался.
"У него была мятежная душа, у моего прекрасного сокола, — так говорила впоследствии Евдокия своим многочисленным внукам. — Бунтарем он жил и бунтарем умер".
Глава шестнадцатая
"ПОДЪЕМ! ПОДЪЕМ!"
Крик эхом разнесся по коридорам тюрьмы в шесть утра, в понедельник 8 сентября, и вслед за ним раздалось щелканье дверных "кормушек". Я встал, чувствуя себя одеревенелым, заправил постель. Болела спина от жесткого тюфяка.
— Наверное, на этой неделе будет внезапная проверка, — сказал Стас, начиная ходить по камере. — Нужно, чтобы везде была чистота. На полках, на подоконнике. Ни одной пылинки. Они всегда начинают проверять оттуда. Если увидят, что там и на перекладинах кровати порядок, решат, что все в полном ажуре…
У Стаса было чисто российское отношение ко всяческим правилам: они существуют для того, чтобы их обходить. Впрочем, у него была и прямая причина не жалеть, чтобы начальство осматривало его койку: под ней, в холодке, он хранил в банке с водой полкило сливочного масла и в двух коробочках немного лука и чеснока. А под матрацем "утюжил" свои брюки, в которых являлся на допросы.
Он показал на тряпку, валявшуюся у дверей. Я поднял было эту дурно пахнущую рвань и хотел встряхнуть, нов это время хлопнула "кормушка", показалось лицо надзирателя. Он вручил нам кружки и по нескольку кусков грубой туалетной бумаги светло-коричневого цвета. Пипифакс — здесь это привилегия, которой советские тюремщики зачастую лишают заключенных, чтобы лишний раз унизить их. Женщинам лишь изредка выдают санитарные пакеты.
Через несколько минут появился "резчик". Мы со Стасом протянули ему куски колбасы и затвердевшего сыра, что лежали у нас на полках, он аккуратно отрезал ножом несколько кусочков.
Утренний ритуал был окончен. Я повалился на койку в надежде подремать хоть немного до восьми, когда нам принесут кашу. Но внезапно металлическая дверь раскрылась и в камеру вошел некто приземистый и коренастый в сопровождении двух надзирателей.
— Начальство, — прошептал Стас.
Мы вскочили с мест, заложили руки за спину, как того требуют правила.
Вошедший пожелал нам доброго утра, потом, повернувшись ко мне, сказал, что его зовут Петренко Александр Митрофанович и что он начальник Лефортовской тюрьмы.
— Вот, только что прибыл из отпуска, — сказал он, как будто извиняясь. — А то бы давно зашел повидать вас. Как поживаете? Есть жалобы?
Я не сразу сообразил, что ответить этому пожилому человеку в коричневой куртке военного образца, задающему такие странные вопросы, и молча смотрел на него. Судя по выражению лица, он не шутил. Я решил поверить ему.
— Хотел бы больше времени на прогулку, — сказал я.
— Сколько?
— Два часа вместо одного.
— Как насчет трех?
— Тоже неплохо.
Петренко повернулся к сопровождавшим его.
— Проследите, чтобы у этих двух заключенных прогулка продолжалась три часа.
Надзиратели послушно кивнули.
— Что-нибудь еще?
Петренко снова обращался ко мне.
— Меня беспокоит геморрой.
— Я подумаю, чем можно помочь.
С этими словами он попрощался, и все трое вышли.
Что скрывалось за этой неожиданной заботливостью тюремного начальства? Лефортово никогда не отличалось мягкосердечием по отношению к своим обитателям. Я знал из того, что мне приходилось читать, что в не столь еще далекие сталинские времена новичков-заключенных сажали здесь в тесные жарконатопленные "ящики", где нельзя было даже вытянуть ноги. Некоторых же, наиболее "трудных", наоборот помещали в холодные неосвещенные камеры и лишь изредка приносили хлеб и воду. Или кормили селедкой и не давали пить. Особенно страшная репутация была у камеры номер III со стенами и потолком, окрашенными черной краской…
Уже спустя несколько минут вновь появились надзиратели и повели нас со Стасом через сырой коридор пятого этажа в так называемую "медвежью клетку" № 9. Стас немедленно начал там свои упражнения на воздухе, я стал мерить шагами клетку — пять шагов в одну сторону, пять
— обратно. Как зверь в зоопарке. Вышагивая, я думал об отце Романе и о вчерашнем изнурительном допросе… Что дальше? Какую еще бомбу замедленного действия подложат мне? Я знал: нужно быть готовым ко всему, поэтому принялся вспоминать все, что мог в тот момент, о прежних попытках КГБ поймать меня на крючок.
За девять лет, что я жил и работал в Советском Союзе
— четыре года в 60-х годах и пять — в 80-х — КГБ "напустило" на меня немало самых различных субъектов. Они по-всякому пытались повлиять на мои репортажи, пробовали оказывать давление, компрометировать. Некоторые хорошо справлялись со своей ролью, других я раскусывал сразу; по меньшей мере, двое были сумасшедшими.
Первая кэгэбистская "ласточка" прилетела ко мне под маской сотрудника агентства печати "Новости" в шестидесятых годах. Таких людей называют "няня". Моя "няня" неплохо знала английский. "Няня" — классическая фигура в арсенале КГБ. Обычно они (она или он) работают журналистами, но регулярно дают информацию своим хозяевам. Они хорошо знают язык, свободно вращаются среди иностранцев, бывают на дипломатических приемах и прочих встречах. В их обязанности входит добиться вашего расположения и доверия; им даже не возбраняется ради дальнейшего укрепления дружбы снабжать вас кое-какой "внутренней информацией". В годы моего первого пребывания в Москве моя "няня" кормила меня, например, сенсационными сообщениями о том, что первой женщине-космонавту Валентине Терешковой сделали кесарево сечение, что она больше никуда не полетит, и прочее.
Иностранные корреспонденты, не знающие русского, почти полностью зависят от услуг подобных "нянь". Поэтому моя личная "няня" была разочарована. Это был мужчина. Он настаивал, чтобы с любыми вопросами я обращался только к нему. Другие источники он отвергал.
Когда я вторично приехал на работу в Москву, меня несколько позабавило известие о том, что моя первая "няня", вместо того чтобы "совратить" какого-нибудь иностранного корреспондента, сама стала жертвой. Его выкинули из агентства печати (и из КГБ) из-за скандала в связи с незаконным провозом мебели через границу. Сейчас он зарабатывал себе на пропитание какими-то злобными статейками о политике Вашингтона, которые печатал почему-то в газете, занимающейся проблемами сельского хозяйства.
Когда дело дошло до того, чтобы опутать меня своими сетями, КГБ проявило незаурядную гибкость. В течение трех примерно лет нашу "банную" компанию трясло, после того как нам стало известно, что одному из ее участников, члену партии с солидным стажем и положением, предложили там "познакомиться поближе с Даниловым и перейти с ним на дружеские отношения". Напуганный приятель поделился с нашим "банным старостой" Юрием, а я, узнав об этом, сказал, что лучше, пожалуй, мне будет выбыть из игры. Кончилось тем, что наша дружная компания раскололась: я остался в кругу тех, кто либо собирался эмигрировать, либо не был связан по рукам и ногам ответственной работой.