Две жизни одна Россия

Сергадеев встал из-за стола, рассердившись, и подошел ко мне. Я даже подумал на какое-то мгновение, что он собирается меня ударить. Но он нанес мне словесный удар.
— Ну хорошо, Вы, может быть, не связаны с ЦРУ, но Вы наверняка агент РУМО!
— РУМО? — повторил я в полном замешательстве. — Что это такое?
Мое удивление привело в раздражение следователя, который, казалось, был уверен в моей изворотливости.
— РУМО! РУМО! Это, это… — Сергадеев запнулся, как будто забыл, что это такое.
Я никогда не слышал и не видел в прессе такого слова. И я не имел ни малейшего понятия, о чем он говорит.
— РУМО — это Разведывательное управление Министерства обороны, — расшифровал наконец полковник.
— О, Вы имеете в виду Управление военной разведки…' Это неправда. Я никогда не имел с ними никакого дела, — ответил я.
— Мы знаем, что Вы военный эксперт, Николай Сергеевич. Вы хорошо разбираетесь в военном снаряжении и ракетах. Особенно в ракетах. Мы все знаем о Вашей деятельности в Вашингтоне.
— Да, это правда, что я освещал слушания во время обсуждения Договора о сокращении стратегического вооружения в 1979 году в Комиссии по Иностранным Делам Сената, — сказал я. — Правда и то, что в Вашингтоне я встречался и беседовал с американскими генералами и адмиралами. Но то же самое происходит и в Москве. Я уверен, Вы это знаете. Ваши ведущие журналисты ветре-чаются с высшими чинами Генштаба, но они не становятся при этом его агентами. И оттого, что я говорил с генералом из Пентагона, я не стал шпионом.
Сергадеев помолчал с минуту, как бы допуская, что это может быть так. И опять мы вернулись к Мише. На этот раз полковник избрал форму официального протокола, состоящего из вопросов и ответов. Это был утомительный процесс. Сергадеев просил меня одобрить его версию изложения всех моих ответов.
В одном месте он остановил меня и спросил с кажущейся искренностью:
— Как следует написать: "Я считаю Мишу своим другом" или "Я считал, что Миша мне друг?"
Мне казалось, что временное различие имеет очень важное значение. Если бы я согласился со словами, что Миша до сих пор мой друг, я тем самым дал бы основание доверять его заявлениям. А если бы я настаивал на употреблении прошедшего времени, я бы подчеркнул свое расхождение с Мишей. 51 подумал с минуту и сказал:
— Все в Вашей формулировке дается в прошедшем времени. Так что придерживайтесь его по-прежнему.
Когда я вернулся в камеру, Стас широко улыбнулся.
— Ну, как все прошло? — спросил он.
Я пожал плечами. Мне было не до разговоров, так я был измучен допросом.
— Это важно, Ник, — сказал он и добавил, как бы поучая: — Нужно стараться ладить со следователем. Ведь от него зависит очень много в Вашей жизни.
Стас всегда призывал к сотрудничеству; он ни разу не посоветовал мне парировать ударь? полковника.
Мой сокамерник сидел на своей койке. На маленьком голубом столике рядом лежало несколько листков туалетной бумаги, испещренных бесконечными математическими формулами. Желая переменить тему разговора, я спросил, указывая на них:
— Что Вы все вычисляете?
— Это математическая загадка, которой более трехсот лет. Последняя теорема Ферма. До сих пор никто не решил ее.
Я хотел, чтобы он говорил еще, и проявил деланный интерес к предмету.
— Пьер де Ферма — увлеченно продолжал Стас, — французский математик XVII века, друг философа Блеза Паскаля. Он был в восхищении от теоремы Пифагора и ее влияния на серию чисел. Он полагал, что когда теорема Пифагора представлена в ее общей' форме а + b = с, уравнение будет неверным, если является целым числом больше двух. Очевидно, Ферма разработал изящное доказательство этого и записал его на полях книги, которую читал в тот момент. Но он никогда не сделал подробной записи должным образом, а если она и была, то ее не нашли. С тех пор математики всего мира пытаются восстановить доказательство Ферма, но безрезультатно.
Стас замолчал на мгновение, потом заявил несколько театрально:
— Но мне кажется, я нашел ответ. Я проверял его уже несколько раз и думаю, это действительно так.
 
— Молодец! — сказал я. — Здорово!
И тут, к моему огромному удивлению, Стас сказал мне совершенно серьезно:
— Ник, когда Вас выпустят, возьмите, пожалуйста, мое решение теоремы на Запад. В прошлом веке Королевская Академия наук в Геттингене учредила премию тому, кто решит ее. Вы могли бы востребовать ее для меня.
Я едва верил своим ушам. Мне, американцу, подозреваемому в шпионаже и сидящему в тюремной камере вместе с ученым, последний предлагает тайно вывезти математическую формулу. А откуда я могу знать, что бесконечные цифры на туалетной бумаге у Стаса не являются кодом, который будет представлен на моем процессе в качестве доказательства моей вины? Потом я подумал, что Стас, наверное, шутит, но он был серьезен и искренен.
Я был в затруднительном положении, не зная, что сказать.
— Подождите. Дайте мне сначала выйти на свободу, потом я подумаю.
Я только начал немного приходить в себя, как кормушка с лязгом открылась. Охранник ткнул в меня пальцем:
— Данилов, выходите!
Я вышел, спотыкаясь, из камеры и последовал за охранником, держа руки за спиной, и со страхом думая о том, что меня ожидает. Мы повернули налево и поднялись по железной лестнице на второй этаж. Я поглядел на часы над столом дежурного. На них было 7.35 вечера. А казалось часа три дня. Я решил, что часы сломаны. А может быть, охрана специально перевела часы, чтобы меня дезориентировать? Нет, это невозможно, это уже слишком! Часы, конечно, просто испортились. Хотя, после недавней просьбы Стаса, все возможно. В тюрьме трудно сообразовываться с реальностью.
Оказывается, меня собирались сфотографировать и снять отпечатки пальцев. Странно, что эта процедура не была проделана раньше. Двое охранников ввели меня в маленькую студию со старым фотографическим оборудованием — здесь определенно не делали моментальные цветные фото. Помещение было всего в три квадратных метра и явно видывало лучшие дни. Стены грязные, освещение примитивное. У дальней стены стоял вращающийся стул, около двери — древний фотоаппарат на штативе.
Охранники усадили меня на стул и установили высоту объектива. Один из них вставил пластинку, накрылся черным покрывалом и навел фокус. Я опять вытянул средний палец левой руки в известном американском жесте — очевидно, это было бесполезно, так как, по всей вероятности, руки мои останутся за пределами кадра.
Отпечатки пальцев были взяты в той же комнате на узкой полке, расположенной у другой стены. Охранник окунул каждый мой палец в вязкие черные чернила и прижал к белому форменному листу. Он взял отпечатки каждого пальца в отдельности, потом четырех вместе. По окончании процедуры охранник показал мне на умывальник, где я мог смыть краску холодной водой с простым мылом.
Затем мы вошли в другую комнату, где нужно было описать мою биографию и физические данные. Интересно, останутся ли все эти данные в архивах, чтобы потом, в следующем веке какой-нибудь следователь смог наткнуться на них? (Одно из преимуществ историка в полицейском государстве заключается в том, что бюрократическая машина собирает бесконечные сведения о миллионах людей.) Охранники взвесили и обмерили меня. "Вес 68 килограммов, высота 1 м 63 см, волосы каштановые, глаза карие…"
Эти слова звучали для меня так, как будто их произносили где-то далеко, в далеком прошлом. Но они были очень знакомы. Я снял очки, повернулся в профиль и спросил:
— А как Вы опишете мой нос?
Охранник посмотрел на него изучающе несколько секунд и твердо сказал: "Крупный нос с горбинкой".
Просто удивительно! Ведь только полгода назад я прочитал абсолютно те же слова — "крупный нос с горбинкой" — в документе прошлого века, который показал мне Борис Иванович. Эти слова содержались в описании наружности Фролова на сибирской каторге в Чите, куда он был доставлен в 1827 году. Это совпадание сильно подействовало на меня. Когда охранники вели меня обратное камеру, я вспомнил, что я продлевал мое пребывание в Москве дважды: два года назад и прошлой осенью. Меня так захватили исследования, связанные с жизнью Фролова, что я хотел иметь как можно больше времени для занятий ими. Если бы не это, я бы давно уже был в Вашингтоне, вне пределов досягаемости КГБ. И тут меня пронзила мысль: это не арест Геннадия Захарова в августе 1986 года на платформе Нью-Йоркского метро вызвал мой арест. Мой арест — следствие ареста Александра Фролова курьерами Николая I в Житомире в феврале 1826 года.