Оборотный город. Трилогия (СИ)
— За то и выпьем.
Они ещё раз чокнулись, и у меня словно плотину сорвало: и так весь день на нервах, а тут ещё эти два синюшника последний стыд пропивают, в упор видеть не хотят. Значит, похоронить меня — так за милую душу, а чтоб столку поднести для сугрева — пофигдым, хорунжий, да?!!
— Разрешите доложить, господа алкоголики! Я — жив, и я вернулся! Полковые лошади уже в табуне, для возвращения им прежнего вида достаточно искупать всех пятерых в реке. Сами цыгане не при делах, в таборе заправляет один злобный колдун с большими отклонениями на голову — любит в старых бабушек переодеваться! Никакого чечена в расположении нашей части нет, всё одна массовая галлюцинация! Никто меня не резал, а мокрый потому, что оступился и ноги промочил, так уж по ходу целиком в Дону и помылся, не раздеваясь! Могу идти или будут нетрезвые вопросы?
— Пошёл вон, Иловайский, — в один голос тепло напутствовали меня дядюшка с собутыльником. — Так ладно сидели без тебя… И выпить есть что, и повод серьёзный, и не торопит никто… Нет, припёрся же, правдолюбец!
— Дядя, вам лекарь полковой пить горькую запретил категорически! Вы завязывайте с этим делом, у вас, когда зеваете, печень видно, куда ещё керосинить-то?!
— Дык мы на грудь, совсем по чуть-чуть… За твоё ж здоровье, морда ты коровья! Орёт, как на марше, разобидел старших…
Я вскипел окончательно, поискал, что бы такое тяжёлое надеть им двоим на голову одновременно, не нашёл, но заметил обрывок шнурка на подоконнике. Тоже годится! Я сгрёб его в ладонь и рухнул перед дядей на колени, бухая лбом об пол:
— Был неправ, каюсь, простите дурака молодого, неразумного!
— То-то, старых людей завсегда слушай, — сказал мой именитый родственник, похлопывая меня по плечу. — Вставай давай да делом займись, ночь уж скоро. Прохора не жди, мы с ним ещё… посидим, погутарим, чаю попьём! Ординарцу скажи, чтоб самовар ставил.
— А отчёт по службе? — вскинулся я.
— Завтра доложишь.
— А рассказ про Катеньку?
— Тоже завтра.
— А я размер её грудей уточнил, по-научному четвёртым называется, неужто не интересно?
— Завтра, балаболка! — наконец-то рявкнул дядя. — Пошёл отсель, Иловайский! Как же без тебя хорошо-то было…
Мне оставалось молча встать, выпрямиться, козырнуть и линять не глядя, когда они поймут, что я успел привязать левую шпору дядиного сапога к правой шпоре сапога Прохора… Надеюсь, для наилучшего коленкора они попробуют встать с оттоманки вместе.
— Василий Дмитриевич самовар приказал подать, — не забыл передать я рыжему ординарцу. Тот ничего не ответил, только осторожно кивнул, поглаживая заметную шишку на затылке.
На село начинала красиво опускаться ночь. Небо над головой вовсю расцвечивалось серебряными звёздами, яркими, словно клёпки на татарской уздечке. Уже когда прошёл через весь двор, восторженно задрав голову и любуясь светилами поднебесными, то услышал страшный грохот упавших тел, после ещё дребезг отлетевшего самовара. Останавливаться спрашивать, как оно у них троих столь единодушно получилось, не стал, а, наоборот, ускорил шаг.
Из хаты по нарастающей доносился львиный дядин рёв:
— Иловайский, мать твою-у!..
Как вы понимаете, ушёл я с чувством честно выполненного долга…
Оставалось добраться до конюшни, развесить мокрую одёжку на просушку, обрядиться в старую рубаху и сменные шаровары, а там уже и просто выспаться на сеновале. Желудок подводило, толком за весь день так и не поел, перекус маловразумительными продуктами в Хозяйкином дворце не в счёт. Чем там кормили, и не упомню, но явно не щи с мясом и не каша с салом, — как она сама с тех чипсов да маффинов ноги не протянула?..
А к кашеварам сейчас идти — тоже только на грубость и нарываться, всё давно подъедено, шмат хлеба дадут — и будь счастлив! Хотя когда голоден, то и простому хлебушку рад будешь. Но мне туда всё равно нельзя, не по чину, я ж хорунжий, а повара у нас в приказных ходят, редко кто до сотника дотягивает, вот любому кашевару и в радость над генеральским племянником поглумиться… Не пойду, лягу голодным, но гордым!
Однако гордость гордостью, а пока дотопал до конюшни, так мало что голодный, ещё и продрог как пёс. Лето летом, а ветерок ночной на мокрый китель — так и простыть недолго.
Но первым делом я обнял за шею белого араба, едва не выпрыгнувшего при виде меня из стойла. Он-то уж наверняка беспокоился обо мне больше всех, и не из меркантильных соображений, а чисто по дружбе. Дай ему волю, он бы и овсом со мной делился, и в стойле подвинулся, и другим лошадям в обиду не давал…
Переодевшись, развесив мундир на бельевых верёвках, я уютно расположился под старыми попонами на сеновале, довольно быстро пригрелся и почти уснул в мечтах о непостижимой любви своей кареокой, когда лёгкое похрустывание соломинок под чьим-то неровным шагом заставило меня прислушаться. А минуту спустя и пожалеть, что лёг без оружия, хоть бы нагайку взял. Не то чтоб дикая нужда, но по уставу положено…
— Ты кого ищешь, ведьма? — потягиваясь, спросил я, когда по лестнице почти бесшумно скользнула стройная женская фигура в плаще. — Тебе же по-человечески говорили, что трудно будет подкрадываться, хромая…
— Характерник, — злобно прошипела Фифи Зайцева, не в силах скрыть раздражение, — когда-нибудь ты будешь спать крепко-крепко и мой час настанет.
— Всё может быть, — зевнул я. — Чего на ночь глядя припёрлась?
— За твоей головой! Я голодна сегодня…
— Я тоже, что ж делать… Могу предложить пару горстей овса или свежего сена, будешь?
— Как смешно! — тихо расхохоталась она, поднимаясь по скрипучей лестнице. Зелёные глаза блеснули мертвенным холодом луны. — Ты умрёшь сегодня один здесь, без друзей и помощи, не как герой в бою, а зарезанный, словно грязная уличная дворняга ради жалкой шкуры для скорняка…
Я сдержанно поаплодировал. Какие метафоры, наверняка у господина Чудасова нахваталась. Интересно, а он жив ещё? «Бобр бобру бороду бреет?! Бред, брат! Бывает, блин…»
— Ведьмы нашего клана издавна обучались редким боевым искусствам, в кои посвящены лишь бритоголовые монахи, исповедующие Будду. — В её когтистых ручках тускло сверкнули два изогнутых серпа с волнообразно заточенными лезвиями. — Я буду убивать тебя медленно, если не струсишь. А закричишь хоть раз — просто распорю горло…
— Тебе удобно на сене, ведьма? — не вдаваясь в долгий разговор, уточнил я, не делая даже попыток встать.
Мамзель Фифи презрительно сплюнула через правое плечо и… сделав первый же шаг с лестницы, провалилась в густую, ароматную сухую траву почти по колено. Со второго шага она увязла уже до бедра. Не знаю, чему уж там учат бритоголовых монахов-буддистов, но явно не бегать по сеновалу, где без подстилки проваливаешься, как котёнок…
— Убью… убью тебя, хорунжий! Ты не увидишь рассвета, ты не доживёшь до утра, ты не…
Я чуток приподнялся на локте, подхватил ближайшую охапку и просто с головой накрыл верещащую ведьму. Она явно не ожидала такой подлости.
— Ты испортил мне причёску!
— О, если бы только… Когда выберешься отсюда, так ещё два дня будешь находить соломинки и зёрнышки в таких местах, куда самой заглянуть ни фантазии, ни гибкости не хватит.
— Вставай, гад, и дерись как мужчина! — продолжала возмущаться она, отплёвываясь сушёными полевыми цветами.
Вместо ответа я молча наградил её второй охапкой, ну чтоб и дышать было чем, и не выбралась так уж сразу. На хрена ж нам в конюшне дохлая ведьма, пусть наиграется, утомится и валит себе подобру-поздорову. Не до неё сейчас, у меня ещё колдун Птицерухов непоротый…
— Я тебя… убью… — уже почти всхлипывала тонущая в сене мадемуазель Зайцева. — Подкрадусь… и всё равно убью… Сволочь ты, Иловайский!
Ну с этим как-то даже и не поспоришь. В том плане, что ладно бы она одна так считала, а то ведь сколько народу мне об этом говорит, начиная с собственного дяди и кончая распоследним бесом у арки в Оборотном городе. Приходится признать, что у них у всех есть для этого свои основания.