Оборотный город. Трилогия (СИ)
— Слабую женщину каждый обидеть может, — уняв нервную икоту, оповестила мадемуазель Зайцева. — Но посмотрим, как ты справишься с моим новым защитником!
— Прохор, ты что, офонарел или пьян в дупель?
Он молча протянул руку и, поймав мою левую ногу и вывернув ступню, шутя выкинул мою светлость из седла. Взбешённый жеребец успел тяпнуть его крепкими зубами за предплечье, но от удара передним копытом старый казак ловко увернулся. От ответного взмаха нагайки уворачиваться пришлось уже дядиному арабу…
— Ты чего на коне злость срываешь? Ты мне денщик или кто? Я его спасать еду, а он на меня же наезжает…
Не знаю, право, кому и зачем были предназначены все эти звуковые вибрации, напрасно сотрясающие воздух. Он меня просто не слушал. Счастливая Фифи демонически хохотала, визжа и захлёбываясь слюной. Жарковский всё ещё возился с перезарядкой ружья и, похоже, на данный момент, ей-богу, был наименьшей проблемой. Что-то говорило мне, что своё слово он ещё скажет, и хотя слово это будет нецензурным, но меня оно не особо и удивит.
Главная беда сейчас — это Прохор. Не знаю, какими чарами они опутали моего бедного денщика, но старый казак шёл на меня, как в своё время на штурм турецких бастионов, уверенный и спокойный, как прусская артиллерия. Вопли, крики, брань, призывы к совести и прочее результативности не имели, а в открытом бою я со всей своей характерностью супротив него, как наш лекарь с клизмой против дяди с шашкой! Глаза безумные, на губах жёлтая пена, зубы скалит, рычит, как сторожевой пёс — порвёт и не заметит. Если только…
— Водичка, водичка, умой его личико, — нараспев протянул я, вскакивая на колено и обеими руками зачерпывая мутную болотную воду из ближайшей лужи. Прохор и моргнуть не успел, как я от души плесканул ему в красную физиономию.
От него аж пар клубами пошёл… но и только!
— Хм, а в случае с цыганским колдовством очень даже срабатывало, — зачем-то пояснил я ведьме Фифи, отступая перед удвоенной яростью моего денщика.
Хромоножка хихикнула и попыталась стукнуть меня какой-то палкой по голове, но промахнулась, плюхнувшись пузом в ту же лужу. Старый казак вытер грязные капли с бороды, в его глазах забулькало уже недетское раздражение. Теперь было понятно, что остановится он, только убив причину своего гнева. То есть, увы, меня…
— Прохор, опомнись! Проснись! Чего ты? Это же я!
Он кивнул и вновь шагнул ко мне, с нереальной скоростью раскручивая нагайку. За саблю не брался, слава богу, да ему оно и не надо: обычная казачья плеть со свинцом на конце была в его жилистых руках самым страшным оружием…
— Может, всё-таки не стоит? Я сдаюсь! — наглейшим образом соврал я, с левой руки целя ему кулаком в висок. Опытный боец легко увернулся и, поймав железными пальцами, словно крабьей клешнёй, мой локоть, отшвырнул меня под копыта араба, как месячного котёнка.
— Убей его, убей, убей! — надрывалась мамзель Фифи, нервно отплёвываясь болотной жижей.
— Вот же переклинило тётку, — пожаловался я, хватаясь за левую переднюю ногу сочувствующего жеребца.
Мой денщик удовлетворённо хмыкнул и, видимо, на миг потерял бдительность, решив, что я больше не опасен. Это отчасти верно, я на тот миг был не лучший боец, но вот моего коня не стоило списывать со счетов. Коварный араб змеёй крутнулся на месте и обоими задними копытами так саданул в грудь Прохора, что бедняга отлетел в сторону шагов на десять! Красиво так, плашмя, спиной назад, с матом и гиканьем, только сапоги на месте и остались.
— Спа-си-бо… с меня… причитается… — благодарно пробормотал я, видя, как Прохор всем своим весом успел сбить только-только начавшего прицеливаться Жарковского. Научный докладчик выпустил ружьё, прощально хлюпнувшее в болоте, и из-под моего денщика звуков протеста не издавал.
Вот и ладушки, одним махом — двоих побивахом!
— Иловайский, ты… ты… гад ты, вот ты кто! Ну, погоди-и…
Но годить я не стал, как сидел, так и сгрёб ком грязи, метко направив его в рябую харю рыжей ведьмы. Попал крайне удачно! Да и как было не попасть с пяти шагов? Среди наших донских казаков таких косоруких нет.
Пока эта красавица пыталась продрать глаза, костеря меня самыми последними словами, я встал, поправил папаху и… вновь был атакован своим неуёмным денщиком. Причём на этот раз я действительно не знал, что с ним делать. На смывание чар водой он не реагировал, на мат и битьё тоже, а что ещё можно сделать для избавления его от ведьмовского колдовства — я лично придумать не мог. Вся моя характерность тупо молчала на эту тему. Ну не стрелять же в своего верного няньку только за то, что он чуток сбрендил и хочет меня убить?!
Причём настырно так хочет, целеустремлённо, не делая никаких попыток к компромиссу или поиску дипломатического диалога. На фиг оно мне?! И впрямь пришибёт сейчас, с него станется. А чем потом отмазываться будет — и ему, и мне (с небес) уже глубоко фиолетово. Кажется, так моя Катенька выражается? Я-то сам никогда не понимал связи нелогичности поступка с последующим равнодушием и фиолетовым цветом. Но раз она так говорит, видимо, связь есть…
— Прохор, дорогой мой товарищ, — с чувством проговорил я, когда он в очередной раз сбил меня с ног, собравшись душить, — ты ведь не станешь убивать своего младшего воспитанника?
В ответ он прорычал нечто невразумительное, но явно неоптимистичное.
— А я всё дяде скажу!
Тогда грозный Прохор приподнял меня за шиворот, поставил на цыпочки и одним коротким ударом под грудь едва не выбил весь дух! По крайней мере, в себя я пришёл уже лёжа на лопатках, а его колено вжимало меня в землю. Руки старого казака легли на мою шею…
— Вот и кончился характерник. — Подкрадывающаяся на полусогнутых ведьма вытащила из драного рукава широкий нож. — Держи крепче, сама хочу ему горло вспороть!
Не знаю, каким наитием и какой силой я на миг разжал стальную хватку Прохоровых пальцев и, притянув его к себе… смачно чмокнул в губы! Тьфу, тьфу, тьфу, гадость-то какая…
— Илюшка, ты чего творишь, щучий сын?! — как гром небесный, зарокотал мой денщик, пунцовея пятнами от ярости. — Вона Катьку свою так целуй! А ко мне ещё раз с подобным похабством подкатишься — весь день будешь зубы по степи собирать!
— Сначала… сам с меня слезь… — с трудом прохрипел я, не веря своему спасению. — Навалился, как медведь на теремок. Ты из меня джем выжимаешь, что ли? Так нет во мне джему, а то, что есть, тебе не понравится…
Прохор не ответил, наотмашь стеганув нагайкой себе за спину. Стопроцентно попал, потому что от собачьего визга мамзель Фифи заложило уши, а её нож, кувыркаясь в воздухе, воткнулся в землю прямо у моей щеки.
— Спасибо… — слабее мыши пискнул я.
Суровый денщик помог мне встать как раз в тот момент, когда Жарковский наконец-то выловил и кое-как оттёр от грязи ружьё.
— Моя госпожа разрешила мне убить вас, умрите! — Он взял прицел, и Прохор мгновенно закрыл меня широкой грудью.
— Он не выстрелит, — выправляя дыхание, успокоил я.
— Почему это? — вскинулся бывший учёный. — Неужели вы думаете, что я не способен справиться со столь примитивной механикой? Да у меня, между прочим, высшее техническое, а потом уже филологическое образование…
— Просто не успеете, — пояснил я, видя, что два упыря за его спиной наконец-то определились, кто из них целится, а кто спускает курок.
— Настал миг расплаты, Иловайский, ибо… А-а-а-ай!!!
Грохот выстрела был перекрыт таким воплем, что воспроизвести эти звуки в буквах — задача пустая и не посильная никому даже из санкт-петербургских господ писателей. Мы с Прохором только и успели, как вдвоём вскарабкаться на спину перепуганного араба, когда надсадно вопящее горбатое существо в шляпе, высоко вскидывая колени, принялось нарезать вокруг нас большие круги, держась обеими руками за безнадёжно травмированные ягодицы.
— Чем заряжено-то было?
— Солью.
— Крупнокалиберной?
— Ага, астраханского помола.
— Зверство, — удовлетворённо подтвердил старый казак. — А скажи мне, откуда здесь такое чудо? Визжит, как порося али баба на сносях, ряженый ли суженый али псих контуженый?