Остров пропавших девушек

— Татьяна! — кричит она, на этот раз громче.
Тишина.
О боже. О боже. Она стоит на ступеньке, чувствуя, как подгибаются колени. Как же темно. Она вообще ничего перед собой не видит.
— Татьяна?
Мерседес на ощупь возвращается на лестничную площадку, находит дверь, хватает задвижку, поднимает. Но дверь не поддается. Все без толку. Створка прочная, как стена. Через нее не пробивается ни щелочки света. Татьяна вновь задернула штору. Мерседес здесь одна. * * *
Время исчезает. «И я исчезла… — думает она. — Если эту дверь вновь откроют, меня здесь уже не найдут».
Она несколько раз вдыхает полной грудью, считает до десяти и чувствует, что может разобрать очертания в темноте.
Внизу на лестнице что-то снует.
«Прекрати.
Я не знаю. Я понятия не имею что там внизу. Эти ступеньки тянутся до самого подземелья, до темниц.
Я не знаю, что подо мной. Не знаю, что может подняться оттуда наверх.
Прекрати. Прекрати».
Несмотря на жару, ее накрывает ледяная паника. Руки скользят по веревке. Ей хочется кричать.
«Но если завопить, то, что внизу, услышит и поймет, что я здесь». Мерседес едва слышно молится и ждет.
«Вонючая сука».
Ступенек под ней больше нет. Они ушли в стену. Под ее ногами только провал в бесконечную мглу.
Из ее горла наружу рвется звук, что-то среднее между всхлипом и воплем.
«Заткнись. Заткнись, я тебе говорю».
Опять что-то шевелится. Там, внизу. В подземельях.
«Беги. Беги.
Но куда?
В темноте в этом нет смысла».
Она бросается наверх. Ступеньки неровные, изношенные и скользкие, но она все равно бежит.
Три этажа. Сорок ступенек.
Только бы дверь была открыта. Только бы открыта.
Шорох сандалий по древнему камню и гул крови в ушах. Она не слышит, что у нее за спиной.
«Оно крадется. Оно знает, что я в ловушке и не...» * * *
Темнота сереет. Она различает свою руку, когда тянется к веревке. Затем ладонь, пальцы, очертания центральной колонны, вокруг которой вьется лестница. Над головой раздаются шаги.
Дверь. Она видит дверь. Тяжело дышит от бега по ступенькам. В щели между старыми досками наверху пробивается свет.
Откройся. Откройся. Только откройся.
Все еще темно. Но она различает очертания двери. Рука тянется к задвижке задолго до того, как та оказывается в пределах досягаемости.
Коснулась. Нащупала. Схватила. Подняла. Створка под ее напором поддается, и она вываливается на крышу, залитую ярким солнечным светом.
Золотые бастионы, зубчатые верхушки стен. Полосатые зонты; шезлонги; голубая, как сапфир, водная гладь и огромная спутниковая тарелка, устремленная в небо.
Опустив глаза, Мерседес видит, что ее руки окутаны серой полупрозрачной паутиной. Ахнув от ужаса, начинает неистово себя отряхивать, отскакивает от стены и чуть не возвращается обратно в свою темницу. За ее спиной зияет дверной проем. Она подбегает и захлопывает его. Если… Просто. На всякий случай.
«Нет, я не собираюсь здесь оставаться. Ни за что на свете. Если она так поступила, то от нее можно ждать чего угодно».
Чем медленнее в ее груди бьется сердце, тем больше страх уступает место ярости. Мерседес скрипит зубами и сжимает в кулаки руки. Мысленно произносит все то, что ей не терпится сказать. «Да пошла ты, Татьяна Мид. Пошла ты. Я ни на минуту не останусь здесь, чтобы быть... твоей игрушкой».
Она подходит к зубцам стен и смотрит вниз. Под ней в лучах солнца простирается пропеченная до золотистой корочки центральная равнина, на скале щербатыми зубами высится храм, а за ним тянется море. Вокруг ни звука, если не считать песни цикад. На шезлонге лежат вещи Татьяны: платье, книжка с золотистыми буквами на корешке, плюс портативный плеер с наушниками и куча кассет — наверняка с самыми распоследними и крутыми, вышедшими буквально вчера записями...
«Да пошла ты».
Она сваливает все на полосатое полотенце, стягивает его в узел и швыряет в бассейн. Потом с мрачным удовлетворением смотрит, как оно разворачивается и все его содержимое опускается на дно. «Вот так! — думает она. — Как тебе такое». Затем замечает тяжеловесную дверь на парадную лестницу и начинает долгий спуск домой.
 
30
Даже Донателла предполагает, что во всем виновата Мерседес.
— Так что ты наделала? — спрашивает она, подходя к кровати.
От нее пахнет работой и маслом. Она стаскивает с себя черное платьице из тех, в которые Серджио в качестве униформы обрядил весь персонал ресторана после того, как увидел слуг на яхтах.
— Что? — гневно вскидывается Мерседес.
Донателла бросает платье в корзину для белья.
— Ты наверняка что-то натворила. Они даже не отправили тебя на машине.
«Я слишком устала», — думает Мерседес.
Прошагав два часа, она вернулась домой, терзаемая жаждой и вся в пыли. Идиотские туфли натерли мозоли, которые полопались и теперь сочились влагой. Все были слишком заняты, чтобы обратить на нее внимание, поэтому она просидела одна в их с Донателлой спальне в ожидании сестры, уверенная, что та будет на ее стороне.
— Значит, ты считаешь, будто это я что-то натворила? — спрашивает она и, не успев договорить, заливается слезами.
Ларисса приносит ей тарелку с сосисками и чечевицей, ее любимое с детства блюдо, и обнимает.
— Мне так жаль, — говорит она, — я боялась, что случится что-то подобное.
«Да? Почему же тогда не остановила?» — думает Мерседес.
Она плачет и ест. Еще плачет и снова ест. Зверский голод она почувствовала только в тот момент, когда поставила на колени тарелку.
— Я больше туда не вернусь, — говорит она.
— Ни за что, — отвечает Ларисса и гладит ее пыльные волосы. — Jala, Мерседес, тебе нужно в душ.
— Это было... ужасно, — говорит она и не может сдержать новый приступ рыданий.
У Лариссы мрачнеет взгляд.
— Ах, ты моя девочка, — говорит она, — бедный мой ребенок.
Серджио, увидев ее в дверном проеме, вообще никак не отреагировал на происходящее. С тем же успехом она могла быть невидимой. Когда она встает на следующее утро, надевает передник, с июля висевший без дела на внутренней стороне двери, и отправляется работать в ресторан, он не обращает на нее внимания. Лишь бросает долгий злобный взгляд издалека и уходит внутрь.
— Не переживай насчет него, — говорит Донателла, — он просто беспокоится насчет денег.
— Тупая скотина, — добавляет Ларисса.
— Он мне не верит, — мрачно произносит Мерседес.
— А он хоть раз в жизни принимал правду, если она его не устраивала? — спрашивает Ларисса. — Не волнуйся, доченька, главное, мы тебе верим.
Мерседес уже не в первый раз подозревает, что Ларисса сожалеет о том, что выбрала Серджио отцом своих детей.
На пристани весь день тихо. После ланча к ресторану подъезжает лимузин из замка. Из него выходит шофер и достает из багажника мешок с вещами Мерседес. Потом подходит к двери, держа его так, словно там и в самом деле грязное белье.
Никаких улыбок. Никаких миленьких бутылочек с водой, никаких щедрых обещаний на будущее.
Ларисса берет мешок, не говоря ни слова. А Серджио смотрит на пристань, где должна стоять «Принцесса Татьяна», и в упор отказывается замечать дочь.
Три часа. Она убирает за последним клиентом остатки обеда, когда со стороны Калле Розита на площадь вразвалочку выходит Феликс Марино — ни дать ни взять типичный кутила в шортах цвета хаки и полосатой футболке. Приветственно машет своему отцу, от которого его отделяет несколько кораблей, и направляется в «Ре дель Пеше».
Мерседес одолевает внезапная слабость. Новость уже успела разлететься, и теперь он пришел над ней посмеяться. Она знает, что он о ней думает. Что все они думают. Она прекрасно видела выражение его лица, когда шагала за Татьяной с видом побитого щенка. Какая же она дура. Круглая дура.
Она смотрит на мать, глазами умоляя вмешаться. Но внимание Лариссы вдруг без остатка поглощает рассказ посетителя о посещении им храма, и она решительно не желает поворачиваться к ней лицом.