Центумвир (СИ)

Улыбнулась одобрительно, а внутри тихо так. Мертво. Со смрадом разложения. Но главное, что тихо.
 Глава 12 
 
Два с половиной часа ночного перелета. Лида пыталась со мной поговорить. Я, сидя на диване, подобрав под себя ноги, безэмоционально сообщила, что хочу сохранить с ней хорошие отношения. Я действительно этого хотела, из-за того, что она приехала ко мне в Копенгаген, осознавая, что ее сына могут убить в любой момент по причине, что мой брат, якобы, заложил ее сына, ее единственного ребенка, и зная это приехать в Копенгаген ко мне, которая могла лишится обоих. Умолчать об этом… Здесь самый болезненный щелчок в моей жизни, попытка переключения неимоверная. Я действительно хотела дальше уважать эту женщину, ибо она тоже себя убивала, когда ехала к сестре того, кого они все считали палачом Ярослава Истомина. Поэтому попросила без разговоров. На некоторых вещах лучше ставить блок, потому что дальше ваши позиции настолько разойдутся, что кроме взаимоуничтожения ничего не останется. Она сглотнула и, протяжно выдохнув, отошла от меня.
Вадим сидел лицом ко мне невдалеке в кресле, тоже глядя в иллюминатор, подперев висок двумя пальцами, с зажатой в ладони бокалом с бурбоном. Хьюстон, у нас снова проблемы. Теперь иного характера. Я все понимаю, он верен и предан Истомину, он с ним до последней капли крови, потому что взгляды одни, догма одна, религия и наречие на котором говорится об этой религии тоже одно. Но вот так поступить, вот так умолчать, когда ты, сука, так любишь меня, и знаешь, что последствия, вероятнее, меня убили бы с более особой жестокостью, нежели своевременно сказанная тобой правда…
Правда. Слово такое забавное…
Вадим отзвонился Истоминской пиздобратии еще в аэропорту. Многое выслушал. Потом дал трубку Лиде и она с непроницаемым лицом отошла, тоже, очевидно выхватывая от разъяренного Ярого за то, что переживала, что его убьют и пытала его самого доверенного человека. Выхватывала за то, что ее, как и всех, кто, в перспективе, мог бы сдать мне происходящее там, держали в информационном голоде. Выхватывала за то, что беспокоилась о судьбе своего сына. Человека собирающегося убить моего брата, обвинив того в предательстве. Убить и не сообщить мне. Втихаря. Моего родного брата, взрастившего меня, оберегающего и защищающего всю мою жизнь. Мою кровь и мое сакральное, что помогало жить в этой полной дичи. Ну, давай, попробуй его тронуть, Ярый. Снова кровью блевать будешь, только не физически, а в гораздо худшем плане…
Вся моя жизнь это вера и практика. Вера в то, что давно обесценено и утрачено, что пожрано массами, что превращено в грязное извращенное порно, где жестко оттрахано и сдыхает захлебываясь блювотой и кровью.
Практика в этом же. Когда восемь тысяч, знающих правду, оргазмируют от лжи, которую себе внушают, хотя знают правду. И даже вырежи себе на лбу и повесь транспарант «не подходи, здесь наебывают», они будут заходить, ибо разума нет, ибо животные, живущие только на инстинктах, ибо звери и твари. Ничего святого, никаких ограничений, никаких границ.
Эти вот все,  тоже из этого класса, правда прокаченного, с тоннами бабла и пафоса, но тоже уверовали в ложь, которая им удобна и нужна, хотя им искренне сказали, что не наебывают, а они прямо уверовали в противоположное. Потому что им так нужно.
Правда это действительно забавное слово. Прав. Да.
И до меня все никак не дойдет. Двадцать семь лет, а до меня все не доходит, что нельзя верить чужим и их словам, если хочешь, чтобы твои близкие выжили. Нельзя верить чужим…
Мне было десять, когда повесилась крестная Ильи. Я плакала, сжимая гвоздики. Многие говорили, что она слабая, что она сдалась, что наплевала на своих детей и маленьких внуков. Вот такая вот правда. Много позже узнала, что она повесилась, потому что дети конфликтовали и дошли до полной взаимной ненависти и проклятий из-за того, что не смогли поделить кому достанется дом, после ее смерти. Она еще живая была, инфаркт на ногах перенесла, вот и пошли разговоры. Повесилась.
 
Слабая, говорили про нее. Суицид же. Батюшка местной церкви отказался отпевать. Вот это правда. Эти имбицилы никогда не поймут такой суисайд, потому что мир, сука, дикий. Они никогда не поймут, а я очень отчетливо понимаю. И сейчас, от ощущения того, как разлагается внутри то, что тянуло к жизни, что было моим ориентиром и надеждой и решившее за моей спиной убить моего родного брата, ну, не он сам, его же временно лишили все полномочий… Только вот не препятствование – тоже самое участие, даже еще хуже. Еще грязнее, какой бы благородный мотив не был, уберечь ли меня, или совсем свято в ложь уверовали, суть одна – это мой брат.
Есть желание выпилиться, потому что это непередаваемо больно, когда ты еще живой, но уже начинаешь разлагаться из-за того, что жизненно важное отмерло. Гнить наживую. Вот тогда есть сходное желание, потому что святого ничего не осталось. Для них. И если Илья был бы сейчас мертв… Все бы закончилось кровавым роком, моей последней вспышкой, скосившей поле равнодушием к тем, для которых ценного нет, закончилось бы моей прощальной окровавленной улыбкой зверям, зомби и нелюдям в этом диком мире. Мой шаг и выбор, когда рассудок утрачен. Когда понимание осколками в разложение. Когда карты смешаны. Но Илья еще жив. И будет жить, ибо не с той связались.
Мрачно усмехнулась и снова посмотрела в непроглядную темень неба, ощущая фантомный запах мяты, запутавшийся в обонянии. Теперь к нему еще добавился запах мертвячины. Тихого, бесшумного разложения нутра. Убить моего брата и не сказать…
Москва встретила снегопадом. Крупные хлопья красиво кружились в ночной тиши подсвеченных фонарями улиц, которые пересекал кортеж машин. Престижный апарт-отель, на подземной парковке которого Вадим, сидящий рядом со мной, дымил в окно и прищурено смотрел в сторону. Наконец, водителю позвонили и он,  повернув голову в профиль, бросил Вадиму: «уходят».
Вадим докурил, не глядя на меня, кивнул, и открыл дверь. Лифт, последний этаж. Уютный полумрак площадки в излишне пафосном викторианском стиле, со всеми этими деревянными панелями красного дерева, мозаичными вставками зеркал, массивной мебелью и прочим. Вышли из площадки с лифтами и направились по широкому коридору с дверьми в апартаменты.
Как только вступили в коридор, я увидела как в самом конце, от самой дальней двери, навстречу нам шли четыре человека. Очевидно, те самые, удаления которых мы и ожидали на подземной парковке, но прежде чем покинуть апартаменты, они несколько задержались, о чем не уведомили Вадима и Истоминских людей. Ибо мы встретились. В этом коридоре.
Один из четверых шел немного спереди остальных трех. На вид ему было около пятидесяти пяти, крепкого телосложения, среднего роста, одет представительно, по-деловому. Двое из трех остальных так же немолоды и солидны, а вот последний был в полной мотоциклетной экипировке, со шлемом, прижимаемым к поджарому силуэту локтем.  На улице как бы зима. По ходу, это самый отбитый представитель и без того странноватого двухколесного народца. Мой взгляд в его лицо – лишнее подтверждение. Вот это все, что было в его лице, это очень близко к звериному. Еще не совсем оно, но весьма близко. Хищная натура оставила множество печатей в чертах, в темных глазах, сейчас с прищуром скользящих от моих щиколоток и выше задерживаясь на самых интригующих мужское либидо частях, и в этих полухищных глазах очень отчетливо проступало: «я бы тебя так выебал, что трое суток ходить бы не смогла». Не насмерть бы выебал, в живых бы оставил, возможно, даже, что-то и мне из спектра удовольствий перепало, если бы у него был настрой, я же говорила, что близко к звериному, но еще не полностью оно. Только разнокалиберные оттенки иногда гораздо хуже однозначного цвета.
– За спину. – Императивно приказал мне Вадим. В его голосе сминающая мощь твердости и безапелляционности. Следом за этим приказом один его широкий шаг и он идет спереди меня. Закрывает. – Ни слова.