Центумвир (СИ)

Разъебал.
Я ожидала норм реста, но приехали мы в очень средний бар на окраине с интересным разношерстным контингентом.
Разъебал.
Когда алкоголя внутри стало больше чем крови. Когда вокруг было окружение избранных, бухих до дров, но не в них. Когда в баре звучала только наша музыка. Когда произошла сцепка Артюхова с датчанином, возмутившимся тому, что Ирина, супруга Артюхова, возвращаясь от бара к нашему столу «неловко» окатила  коктейлем слишком пристально глядящего на нее в частности за столом в отдалении, и галдящую компанию русских, в общем. Жесткая массовая драка в антуражном полумраке датского баревича, пока я пила вино из горла, сидя на столе и сучила ногами, а Лида подкурив взятую у Журавлевской жены сигарету, чокнувшись бокалом с женой Артюхова и поцеловала ее в щеку, пальцем стирая с ее загорелой на Полинезийском берегу кожи тень своей нюдовой помады.
И наши взгляды на месиво в помещении одинаковые. Потому что сегодня бал у сатаны. Пир во время чумы. И совершенно похуй на то, что о нас думали, ибо музыка заебись. У Ташки, жены Апанина, прекрасный вкус, несколько заебавший бармена поисками треков, которые ей так нравились, когда она выкладывала купюры на стойку и рылась в его планшете, выставляя очередность треков, которые будут звучать этим вечером.
Смотрели на драку. Мы, это жены и девушки его людей.
Семьи.
Которые он так свято чтит. Потому что жена Игоря и его сын были отправлены с  невъебенно надрессированной на все случаи жизни охраной в Австрию. С гражданством. Двойным, потому что есть центр в Швейцарии, и когда есть гражданство все проще. А у них будет все. Абсолютно все.
Мы смотрели на драку, приобретающую все более массовый характер. Еровинкин, разбавляющий своим присутствием нашу женскую компанию, со стуком поставив осушенный бокал на столешницу и сообщив по телефону супруге, оставшейся с ребенком в купленной им Истоминым квартире здесь же в Копенгагене, что у него появилось неотложное дело, завершил звонок, засучил рукава, поднялся и направился к пеклу. Подняв на ходу поломанный кий, с широко размаха переебал по ногам мужику, похожему на пидорковатого байкера, собирающемуся бутылкой ударить в голову Журавлева, сосредоточенно мутузившего такого же пидорковатого байкера под собой.
Мы смотрели. И главное то, что каждый из нас думал о человеке. Человеке. И бил жестко. Забавная рефлексия с транспарантом: «мы подохнем сами, но красиво. Кто не спрятался, нам похуй». Смотрели. Ташка с ухмылкой произнесла: «Еровинкина любит двигать тост в подобные моменты. Процитирую ее: «похуй, вздрогнули»».
Я люблю умных мужчин. Большинство из них выбирают умных женщин, сейчас бесславно и бессловно чокнувшихшихся бокалами, шотами, бутылками, ладонями с зажатыми сигаретами.
«Это мой круг и я никуда из него не пойду».
Да, Хьюстон, я тоже, – то, что думала, повернув голову и пригубив бутыль, глядя в глубочайшие и улыбающиеся серые глаза, тридцать четыре года назад подарившие миру печать. Для меня. Нас всех. Она, приехавшая в Копенгаген и разъебавшая второсортный бар на окраине тем, что гнобило всех изнутри и этому нужно было дать выход. Потому что она мать своего сына и она знает, кто встает у его плеча. Знает, кто он и кого он избирает. Она разъебала не бар, а нас, тем, что давала сейчас выход всему этому дерьму душившему ночами. Он знает о своем окружении и ради него слечь готов. Они платят не меньшим. А она гораздо большим. В переливах серебра ее глаз бездна просто, когда она протянула пальцы с зажатой сигаретой и холодными подушечками приподняла мне подбородок. Она закроет счет всего нашего бесчинства. Она выбрала этот бар. Она собрала всех. Она знала, что будет и что она осилит. Потому что так нужно. Потому и поцеловала в щеку Ирину, жену Артюха, хищно улыбнувшуюся и опускающую подбородок глядя на отчаянное бешенство, где ее муж был стартом и сейчас выплёскивал то, что накопилось у всех. Она, запустившую реакцию. И прикрывшая зеленые напряженные глаза, когда к ее щеке прикасались улыбающиеся откорректированные жизнью и косметологами губы. Обладательница которых  приподнимала мне подбородок, отстранив пальцы с сигаретой, не позволяющая затянуться никотином в своих пальцах. Мать инопришеленца, хули. Она закроет счет, и ее пальцы к моему лицу только в одном случае – подбородок нужно держать, потому что я ее Алешка, ее Славика, и сейчас в баре бойцы его. Воины. Которые рефлексируют.
 
Потому что это непередаваемое чувство, что за тебя сделают не меньшее, что твоему самому важному материально и навсегда обеспечен полный комфорт, покой и защита. Материально, да. Потому что это имеет значение в этом материальном мире, и как не верти от этого ебало, оно, сука, важно. Важно твоему самому важному, чтобы оно было здоровым и сытым, когда ты начнешь формировать духовное, зная, что нет отвлечений на материю. Зная, что Истомин подстраховал в этом и теперь главное выпустить в это дерьмо человека. Которому будет больно и сложно, но он им останется, как и его родители. Можно ведь и в жестких условиях, без комфорта формировать, но когда любишь свою семью, так не хочется жесткости... Вот именно так он их отбирал.  Навсегда. Просто знающих, что это твое важное для них будет под полной протекцией.
Просто понимаешь, что преклоняешься перед ним, не дотягиваешь во многом, но знаешь, что платит не меньшим. Хотя и не обязан. Просто такова его догматика… у них всех. И тогда удары жестче. Ни одного из них он не держал силой. Они сами держались на нем, ибо есть что-то большее, чем знание, что баблом будут все обеспечены. И били еще жестче. Потому что они в Копенгагене, все при бизнесах, при чистых фамилиях и гражданстве, их семьи в полной безопасности.И поялась тень слабой надежды, что это все не понадобится.
Жестче. Потому что мысли о цене.
Когда его могут освежевать в любую минуту.
Еще жестче.
Смотрела на месиво, сжав челюсть, улыбаясь и стирая слезы с лица, где под тоннами штукатурки отметины спасения Игорем.
Усилие. Щелчок.
Полиция. Бухие мы, ржущие и пока везли к участку, пытающиеся вспомнить, каковы наши имена и вообще данные по поддельным докам, которые еще в баре отобрали. Лида в участке и ее охуительно смешной акцент, когда она вызванивала и сообщала, что мы отгуляли и где сейчас находимся знакомому, у которого отец был старшим прокурором здесь. По случайному стечению обстоятельств этот знакомый закончил когда-то Колумбийский универ.
Мы, ржущие до слез. От ее акцента. Ее гневного взгляда и смешных подъебов. Мы, способные рушить системы, создавать их и выдвигать на выстрел в ярды. Подъебывающие зверюгу Еровинкина, угарно оправдывающемуся перед супругой по телефону, здесь не отбираемому вплоть до самой кутузки (да и там не отбираемому, просто вежливо попросили сдать до утра, Апанину даже пообещали, что на зарядку поставят. Вот это сервис, конечно) в отличии от российских реалий. Еровинкин на полном серьезе оправдывался перед женой, в конце заоравшей, что она тоже к нам хочет, но у нее сын, к сожалению, от него, и она выебет мозг Еровинкину когда нас отпустят. Это услышал и пересказал нам Ульяныч, сидящий с ним рядом и положивший голову на его плечо, с любовью глядящий в лицо своей храпящей Вики на своих коленях, и с восторгом просипевший «ну ты, конечно, и каблук, Еровин, пиздец, позорище!» склоняясь и целуя губы своей храпящей на весь участок девушки, пока мы были в помещении типа дежурки и цивильно ожидали когда нас оформят, штрафанут и выпишут шестнадцать часов ареста. У Ульянычей четырнадцатого февраля свадьба, мы все приглашены. Узнали об этом когда он упал перед Викой на колени, пока остальных в баре скручивала полиция. А потом, пока стояли в пробке, я этим двоим торопливо скидывала контакты наших устроителей свадьбы и инструктировала, что к чему, а они мне мешали своим громкими сосаниями…
Мы, закрытые на шестнадцать часов в кутузке, напоминающей неплохой отель. Затяжной и на редкость хороший сон, головная боль, похмелье. Завтрак будто из реста. Хотя, кто его знает, может и оттуда. Потом морозный режущий воздух. Машина с водителем, апартаменты, жесткий отсып до ночи.