Я – наложница для Прайма (СИ)

– Кристина вот за Лиззи распереживалась, да, Кристина? – тараторит мама слишком сбивчиво и возбужденно для того, чтобы это было правдой, – Спит она что ли, что вы тут?
– Да, спит, – отвечает Роб глухо, исподлобья посмотрев на жену.
Обмениваемся с ним понимающими взглядами. Мама опять выдает желаемое за действительное. Притащила её силком. Зачем? Только больнее всем делает.
Мама мнется на пороге, скользя растерянным взором по кухне. Кристина уж было разворачивается обратно. Спит и спит, ей это неинтересно, но мать перехватывает её за руку.
– Пойдём всё-таки поднимемся, дочка? – заглядывает заискивающе в её пустые глаза, – Ну раз уж пришли? Пойдём?
Кристина молча передёргивает плечами, и первая идёт в сторону детской, кинув на меня последний ненавидящий взгляд. Мама семенит за ней, как-то жалко нам улыбнувшись. Роб утыкается взглядом в чашку с чаем.
– Ну вот зачем, твою мать? – хрипит едва слышно, – Задрало всё. Как задрало…
Роняет голову на руки, громко судорожно вздыхает. Его плечи вздрагивают, ещё раз. Я нервно тереблю ложку. Куда себя деть не знаю. Что сказать не знаю. Вот бы под землю сейчас провалиться.
Роб поднимает красное лицо, трёт его сильно грубыми ладонями.
– Так, всё, всё в порядке. Всё… А может настойки, а, Ри? К перевёртышам чай этот.
– И правда, – соглашаюсь я, – Давай.
Роб достаёт рюмки, пузатую мутную бутылку.
– Ну, за Лиззи. Чтоб здоровенькой была, – предлагает Роб. Я киваю.
Мы чокаемся и одновременно опрокидываем рюмки. Обжигающая горечь скатывается в пищевод. Кривлюсь, утыкаясь носом в рукав. Крепкая, зараза. По телу расползается удушливое тепло. В голове моментально шумит.
– Ещё? – интересуется Роб.
Я согласно киваю.
– Ри, Роб, идите, идите сюда!!! – в дверном проёме появляется возбужденное мамино лицо, – Быстрее!!! Ну!
Мы с Робом, хмурясь одновременно поднимаемся с табуреток. Ну что там такого может быть, а? Но послушно идём за мамой по коридору. Она подходит к детской, показывает нам, чтобы не шумели, и аккуратно приоткрывает дверь. Машет нам, чтобы заглянули.
Я делаю шаг вперёд. Замираю на секунду, пораженная доносящимися из комнаты звуками. Сердце делает кульбит и начинает больно биться о ребра. Поёт? Кристина поёт??? Делаю ещё шаг, коленки подрагивают, ладони потеют. Молюсь, закрывая глаза, и заглядываю в детскую.
Сестра сидит на детской кроватке, собранная и сосредоточенная, и поёт колыбельную. Так тихо, едва слышно, по поёт! Её бледная рука покоится на лбу дочки, длинные пальцы нежно перебирают её темные влажные волосы. К горлу подступает комок, закрываю себе рот обеими ладонями, чтобы себя не выдать. Она так смотрит на дочку, так смотрит…Картинка начинает расплываться у меня перед глазами из-за застилающей влаги. Я уже почти не вижу ничего.
– Мама, мамочка? Мама, – голос Лиззи слабый, удивленный и радостный, и хнычущий от болезни, – Мама…
Маленькие ручки тянутся к Кристине, перехватывают её ладонь.
– Тшш, дочка, спи, все хорошо…
– Ти пишла?
– Пришла, дорогая, спи…
– Удешь???
– Не уйду больше. Не уйду. С тобой буду. Спи. Бедная моя…бедная…
Я вижу только образ Кристины. Вижу, как её силуэт склоняется над ребенком. Наверно, целует в её горячий от жара лобик. Отступаю на шаг. Мама аккуратно прикрывает дверь. Вытираю рукавом бегущие слёзы. Наконец позволяю себе громко шмыгнуть носом, выдохнуть. Перевожу затуманенный взгляд на бледного от потрясения Роба, а потом на сияющую торжеством мать.
– А вы не верили, – восклицает она срывающимся шепотом, трясёт указательным пальцем над головой, – Любовь!
  
48.
 
– Мам, ты иди уже спать. Я уберу, – сгружаю последнюю стопку грязной посуды в раковину, начинаю счищать остатки еды с тарелок.
Мама вытирает лоб тыльной строной ладони, устало улыбается мне.
– Да мне не сложно, – берет чистое блюдо из-под рыбы и протирает полотенцем насухо, – Хорошо посидели, да?
– Да, отлично, – улыбаюсь я, загружая посудомойку.
– И соседи у нас новые все такие приличные люди, интеллегентные, – продолжает мама, берясь за ложки, – Это тебе не в нашем богом забытом секторе, где работяги одни да алкаши...
 
– Мы тоже работяги, мам, – напоминаю ей, напрягаясь. Чувствую, куда она клонит, и мне это совсем не нравится.
Конечно, она – мать. Хочет, чтобы у её дочек всё было хорошо, переживает. Вот и ужин этот специально закатила. Якобы с новыми соседями познакомиться, ведь мы недавно обустроились в новом секторе, купили большую ферму. Но почему-то больше половины приглашенных оказались местные неженатые холостяки. Как смотрины мне устроила. Я когда поняла, не знала куда себя деть от смущения. Тихая злость на предприимчивую родительницу до сих пор закипала внутри. Со своей личной жизнью я сама разберусь. Или не разберусь...уже никогда. В памяти вспыхивают пронзительные светящиеся глаза. Жаркая волна прокатывается вдоль позвоночника и затухает где-то в районе сердца, отдаваясь болезненным уколом. Хоть бы просто увидеть...Не могу...
– Ричардсон так вежлив был, очень приятный молодой человек. Хотя уже нет, мужчина. Состоявшийся, основательный, – вещает мать на краю сознания.
– Мам, – одергиваю её раздраженно, громко закинув следующую тарелку в мойку, – Вот не начинай, а? Иди спать лучше, правда.
– Ну а что "не начинай", дорогая? – всплескивает руками мать, уже не скрывая своих истинных чувств, – Может это ты бы лучше закончила? Сколько уже времени прошло, а ты всё чахнешь по извергу этому бездушному!
– Он не бездушный, – бормочу в ответ, но мать не слышит.
– Вон Кристину какую привезли, и та уже почти оправилась. Будто и не было ничего. А ты? – её лицо, испещренное ранними морщинами, искажено тревогой, – Вроде и нормальная была. И сейчас нормальная. Только будто сломал он в тебе что-то. Навсегда. Но так ведь нельзя, Ри! Дальше же жить как-то надо! Ты красивая, не глупая, молодая. Деньги теперь есть. Живи да радуйся. А ты только ночами в подушку воешь. Думаешь, я не слышу?
Я, краснея, отворачиваюсь и начинаю с остервенением чистить противень. Неужели правда слышно? Чёрт.
– Всю душу нам с отцом своим воем вымотала, – продолжает причитать мать.
– Я могу съехать, раз не нравится, – кидаю ей через плечо зло.
– Да что ты такое говоришь, дочка!
Теплые руки неожиданно обвивают мою напряженную спину, заставляя судорожно всхлипнуть.
– Я счастья тебе хочу, – ласково вдруг говорит мама, окончательно выбивая меня из колеи. В носу начинает неприятно щипать.
– Счастья...Ну присмотрись ты хотя бы к другим. Не обязательно же по большой любви, раз уж так... А там детки пойдут, так и совсем забудешь.
– Не могу я... Не могу, – сиплю в ответ, – Прости.
– А кому твоя верность эта лебединая нужна? – опять вспыхивает мать. Отступает на шаг и заглядывает мне в глаза.
– Думаешь, прайму твоему, а? Да он поди уже и имя забыл твоё за полгода-то. Не с голоду же помер. Уж давно другую пользует. Сама подумай! А ты чахнешь из-за чудовища какого-то треклятого! – её ноздри гневно раздуваются, а с губ слетают самые страшные мои мысли.
Ревность, съедающая меня изнутри, до тла выжигающая внутренности. Он не может так долго быть один. Просто не может. Я знаю, что мать права. Часто моргаю, стряхивая непрошенные слёзы, щёки огнём полыхают. И всё-таки я не могу вслух согласиться с ней. Просто не могу!
– А может и может! – выпаливаю ей в лицо, – И он не чудовище. Не смей, слышишь? Не смей так говорить!
– Это ты из-за него будешь на меня голос повышать? – восклицает мать, – Ещё скажи, что я не правду говорю. Что не плевать ему на тебя! Что ж он не едет за тобой, а? Хоть бы раз появился.
 
– Обещал потому что, – глухо отвечаю. Бессилие накатывает волной, смывая гнев. Что ругаться? Бесполезно. Всё бесполезно, – Обещал в покое оставить. Вот и оставил.
– Сама-то веришь в это? – скептически вздёргивает бровь мать.