Глянцевая женщина
— Так… Смотрю себе. А что — нельзя?
— Да ты не просто смотришь. Ты — с подтекстом. Мол, вдруг Тучковой дали бы, а мне — нет. Вот и мотив. Но дали мне, а не Тучковой. Так что мотива нет. Не убивал я эту дуру. И Завьялова не убивала. И ты не трожь нашу семью! Не провоцируй! Слухи про нас не распускай. Ты понял? Мы еще в силе. А ты кто?
— Никто, ничто и звать никак, — пьяно хихикнул Провоторов.
— Д-да-а… — вытер пот Чулков, — с тобой говорить — что вагоны разгружать. Даже умаялся. Что ты за человек, Стас? Ядовитый, как кобра. И еще жалуешься на судьбу. С таким Характером…
— Да ладно, брось, — примирительно проговорил Провоторов, — лучше давай-ка дернем еще по одной.
Они чокнулись рюмками, выпили, не спеша закусили бутербродами.
— Да-а… — продолжил после паузы Провоторов, — у этих двух акул убиенных много врагов в театре было. Многих они достали. Так что я лично даже и не удивляюсь, что их грохнули. Еще бы Павиванову до кучи…
— А может, и меня с Мирой Степановной? — ехидно спросил Чулков.
Провоторов сделал вид, что не услышал вопроса.
— Сашка Игнатов, хахаль Верки Тучковой, ходит по гостям, — сообщил он, — делает вид, что пьет с горя, что ему надо в жилетку поплакаться, а на самом деле — трезвый. Выспрашивает, что да как. Кто видел, как Тучкова наверх поднималась, кто что заметил — и так далее.
— Собственное расследование проводит?
— Похоже на то.
— На правоохранительные органы не надеется, значит?
— Так нет же никаких улик.
— Почем ты знаешь?. Может, что-то и нашли. Кто-то кого-то, может быть, и видел.
— Да нет. Уже бы предъявили обвинение. А пока — тишина.
— Как думаешь — найдут убийцу?
— Вряд ли. Не засветился он. Или она. Но это кто-то из театра.
— Почему так думаешь?
— Если б одно убийство было — Тучковой, например, — то можно было бы на ее супруга, на Игнатова, грешить. Она ведь в подпитии не разбирала, с кем прыгнуть в кровать.
— Ну ты уж…
— Ха! Значит, ты не в курсе? Пленочка ходит по Зарубинску — групповуху засняли. И она там с Валюшкой Перфильевой — помнишь, была у нас такая?
— Помреж?
— Ну да. Они с ней здорово тогда повыступали. Вот на гастролях мальчишки-монтировщики затащили их в номер и напоили до бесчувствия. Ну а после засняли на пленочку этот бардак.
— Кошмар какой… Я и не знал.
— Если б ты знал, так за версту бы обходил эту дешевую шлюшку. За бутылку портвейна могла всю ночь… А, хрен с ней! — махнул рукой Провоторов. — Пускай теперь там, — он указал наверх, — отчитывается за свои делишки. Но факт тот, что после убийства Пуниной на Санька уже трудно повесить обвинение. Уж Пунину-то ему явно было ни к чему убивать. Да и алиби у него. Так что нужно искать человека, которому обе они насолили. И. человек этот — из нашего театра. Потому что мотив налицо.
— Это какой же? — насторожился Захар Ильич.
— Зависть — вот какой. Кому-то очень надоело, что они под себя гребут.
— Ну… полтеатра тогда можно подозревать.
— Можно и нужно.
— И тебя?
— И меня. А чего уж? Я ненавидел их — и не скрываю. Получили свое.
— Так нельзя, Станислав, — заговорил назидательным тоном Чулков.
— Ты уж тогда Станиславом Юрьевичем величай меня, раз начал лекцию читать о примерном поведении.
— Так нельзя, Станислав Юрьевич, — вполне серьезно повторил Чулков, — людей надо любить.
— Это за что же? За то, что землю всю загадили? Зато, что прочим обитателям планеты житья не дают? За что любить-то вас?
— Почему «вас»? Ты сам-то что — не человек?
— Я? Нет.
— А кто ж ты? Инопланетянин? — расхохотался Захар Ильич. — Слушай, Стас, а ты, может быть, ангел? Только для ангела ты больно злой. Ангелам ведь положено быть добрыми.
— Кто сказал? Ты их видел — ангелов? Вам бы, конечно, всем хотелось, чтобы и ангелы, и те из человеков, за счет которых вы паразитируете, были добренькими, подставляли вторую щеку для битья, да? Так это, милый, для рабов инструкция. Ангелы — существа свободные. И еще — праведные. То есть справедливые. Я не ангел. Но я и не человек. Я — между. А злой я, потому что вижу много. Но моя злость немножко не такая, как у твоей супруги. У меня злость возникает от сознания несправедливости и собственного бессилия. А у нее злость изначальная, животная, а может, даже демоническая. Она же ловит кайф, когда кого-то унижает. Замечал? У нее даже слюна течет от удовольствия…
— Слушай, хватит! — вскипел Захар Ильич. — Это уже не пьяный треп, а нечто большее. Она, в конце концов, моя жена!
— Сочувствую. Но ничем помочь не могу, — очень жестко проговорил Провоторов.
Кожа на его скулах натянулась, точно он похудел враз на несколько килограммов, глаза блестели зло и яростно.
— Я не знал, что ты так ненавидишь ее, — проговорил растерянно Чулков.
— А за что мне любить ее? Ты ведь помнишь, как умер Кузьмич? Он мать похоронил перед гастролями и умолял: «Не бери ты меня на гастроли, Мира Степановна, что-то сердчишко барахлит». Но куда там? Разве могла она без Кузьмича? Он ведь у вас вместо лакея был. И грядочки вскопает, благо что дачи рядом, и огурчики замаринует, и с утра бежит к вам в номер на гастролях с чайком да кофейком. У него и ролей тогда было раз-два и обчелся. Вполне могли бы обойтись. Так нет, заставила поехать. А он и умер в номере, бедняга. И пришлось гроб с гастролей отправлять в город Зарубинск.
Захар Ильич опустил голову и молчал.
— Или историю со Стояновой вспомни. Твоя глаз на ее мужика положила. А он, видать, не дался ей. А туг еще сама Стоянова слишком остра на язычок была. Ну и стала сживать ее со свету твоя благоверная. Аж в категории понизила ни за что ни про что! Хотела вовсе из актрис перевести в помрежи, ролей никаких, даже в массовке не давала. Вы, говорит, так мало заняты, Валентина Ивановна, что надо вам на складе отработать, помочь костюмы и обувь перебрать и пронумеровать. И не когда-нибудь, а именно тридцать первого декабря Валька должна была все это делать. Ну та и отравилась. И слава Богу, что спасли. А припомни Глаголева. Такой талантливый мужик был, ему работать бы да работать, а он на тот свет раньше времени ушел. Мне всех перечислять, у кого сердце не выдержало унижений?
Не говоря ни слова, Чулков поднялся и вышел из кафе. Провоторов вздохнул, взял бутылку и посмотрел, сколько осталось коньяку на донышке. Совсем немного. Он вылил эти остатки в рюмку, выпил и моментально опьянел. Уронил голову на локоть и захрапел. Бармен поднял глаза от журнала, посмотрел на него долгим взглядом и снова уткнулся в журнал.
Санек действительно, как и сказал Провоторов, что ни вечер, налаживался в гости. Прихватывал бутылку со спиртным и отправлялся. Придя в дом, он первым делом начинал рыдать. Недаром Инге Дроздовой пришла в голову мысль о том, что все имеющие отношение к театру со временем становятся актерами. А может быть, это работал постулат Шекспира: «Весь мир-театр, а все люди в нем — актеры». Как бы то ни было, а у Саши Игнатова это отлично получалось. Изображал он убитого горем вдовца вполне профессионально. Хозяйка дома с оханьем и аханьем накрывала на стол, его сажали в красный угол на почетное место и принимались угощать и утешать. Начинался, как водится, душевный разговор о превратностях жизни, о роковой судьбе, отнимающей любимых у любящих. От философских обобщений постепенно переходили к конкретному случаю, и тут вставал в полный рост повергающий в ужас вопрос: кто убийца?!
Было бы опрометчиво сказать, что Александр добился многого в своем расследовании. Однако же кое-какие результаты все же были. Так, Гриньков, например, сообщил, что Тучкова о чем-то долго шепталась с Пуниной, а Павел Николаевич Козлов стоял рядом с ними, и его ухо выросло на пятьдесят сантиметров — так напряженно он подслушивал. Но потом Гриньков с кем-то заговорил и отвернулся, а еще через пару минут Тучкову сбросили с пятого этажа.
— А Пунина в это время на втором была?