Выше стен (СИ)
Мозги наконец включаются.
Считаю до десяти, вламываюсь в гулкую, просторную аудиторию и нахожу девчонок — та, что с бровями, Кэт, вполне мило улыбается мне. Сажусь рядом — прямо на парту, и она протягивает мои пальто и рюкзак:
— Вот. В целости и сохранности! Принимай.
Даша и Мила быстро переглядываются и криво усмехаются.
В душе зарождается смутная тревога — именно с таким выражением на лицах надо мной издевались одноклассницы из проклятой и навечно забытой школы… Пока в четвертой четверти девятого класса я не превратилась в самую отмороженную девицу в параллели.
Боль и обида привычной беспомощностью сковывают руки, но я широко скалюсь, снимаю очки и в упор смотрю на Кэт:
— Уже свистнули сиги и кошелек? — Уверена на двести процентов, что они сделали это, и наношу упреждающий удар: самое время показать им, кто самый отбитый в группе. — Я же вас закопаю! Ну, или мой папаша.
Кэт тут же дергается, ее подруги бледнеют и отводят взгляд:
— Регин, ты чего… мы не брали! Может, ты их потеряла? Поищи еще… Мы правда не брали!
— Да ладно, не бойтесь… — Я безмятежно и от всей души хохочу, хотя ладони предательски вспотели.
Нельзя, чтобы безголосая ненормальная дурочка, инопланетянка, все еще сидящая глубоко во мне, вылезла наружу. Нельзя уходить на дно. Я должна играть эту роль до конца, иначе…
Указываю на старую рассохшуюся дверь и громко выдаю:
— Девки, а спорим, что первый, кто войдет в аудиторию, через месяц будет бегать за мной, как собака?
Я не успеваю договорить — дверь распахивается, и в аудиторию вваливаются ребята-старшекурсники. Вошедший первым высокий парень в мятой толстовке застывает на пороге и странно пялится на меня.
3 (Святослав)
Лишь в пятом часу я наконец выбираюсь на свежий воздух и иду к курилке — мне надо как можно скорее под завязку накачать организм никотином. Дерьмовый день и продолжился дерьмово: вместо занятий куратор устроила нам чаепитие с тортиком. Предполагалось, что каждый под это дело расскажет, как провел лето, но разговор не клеился. Потому что многие одногруппники без мата не могут связать и пары слов и всем просто пофиг друг на друга, а методы кураторши по установлению контакта с молодежью устарели лет на сорок. Лучше бы плеснула в чашки водки, глядишь, общение пошло бы гораздо живей…
Я усмехаюсь. Нынешний учебный год объявили в шараге «годом семьи, любви и верности», растянули в холле криво нарисованный лозунг и оперативно подготовили стенд с семейными фотографиями отличников — я тоже теперь красуюсь на нем. С мамой и папой, усиленно создающими видимость мира и благополучия. Три года назад, когда то фото было сделано, родители еще пытались эту видимость создавать.
Ливень прекратился, но мелкая изморось оседает липкой пленкой на лице, голова уже не трещит, она раскалывается, потому что весь день я ломаю ее в тщетных попытках понять: какого лешего здесь забыла эта шаболда?
Просто совпадение?
Проснувшаяся паранойя услужливо подсказывает: таких совпадений не бывает. Дочка отцовской шлюхи не могла прийти в шарагу просто так, учиться.
Резкий порыв ветра насквозь продувает толстовку, плечи ломит от холода и адского недосыпа, я шагаю к горе строительного мусора, выросшей у стены спортзала, и заплеванной урне возле уложенных в штабеля досок.
Сажусь на них, достаю из рюкзака пачку сигарет и тупо верчу в руках.
После собрания я наткнулся на нее еще раз — в аудитории, где растерянные перваки ждали от преподов дальнейших указаний.
Сева, вломившись туда, бурно возрадовался, раскинул грабли и двинулся на новеньких, и девахи брызнули в разные стороны, как испуганные кошки из помойки.
Только Гафарова, с достоинством проходя мимо, подняла на меня пьяные ненормальные глаза и подмигнула, хотя это больше походило на нервный тик.
Я кашляю в кулак, прикуриваю сигарету и глубоко затягиваюсь. В мозгах тут же проясняется.
Мама с упорством сталкера следит за ней и ее матерью и рассказала много красочных подробностей про их моральный облик, но все, что я слышал, делил в уме на десять. Может, зря.
Скорее всего, разгадка на поверхности: папе просто в очередной раз не повезло с ребенком, новая дочка оказалась настолько отбитой дурой, что больше нигде не пригодилась. А в нашу шарагу гостеприимно принимают всех.
Вместе с дымом из груди высвобождается тревога и улетает в серое небо.
Да и черт бы с ними со всеми.
Отправляю бычок мимо урны, собираюсь с духом перед предстоящей сменой на работе, но краем уха ловлю голоса из дамской курилки — за углом кирпичной стены, где в кустах установлены лавочки, слышится возня и истерические смешки.
— Кто-о-о??? — Моя одногруппница Вера, особа с зачатками мозга, громко и встревоженно шепчет: — Тот, в худаке который? Рябинин?
Я вытягиваю шею и превращаюсь в слух.
— Наверное… — робко соглашается кто-то, и Вера соболезнует:
— Да, точно он. Святик. Святоша. Ну что могу сказать — попала ты, Регин. Качественный парень, но «ни-такой-как-фсе». Много кто подкатывал — всех отшивает, зараза. Или убежденный девственник, или импотент, или гей…
Щелкает пузырем жвачка, и третий голос самодовольно заявляет:
— Это мы еще посмотрим! Удваиваю ставки: через месяц он не только признается мне в любви, но и девственности лишится. Со мной. И доказательства будут — я вам видео покажу!
Пару секунд я тихо охреневаю и даже вскакиваю на ноги, чтобы свернуть за угол и навести там шороху, но девки покидают курилку и, продолжая что-то оживленно обсуждать, по разбитой дорожке направляются к воротам.
Последней тащится младшая сестра Веры, а перед ней вышагивает Гафарова. В моем пальто…
Меня сложно вывести из себя: за многие годы тренировок уровень самоконтроля почти достиг совершенства. Но сейчас я готов догнать ее и отвесить хорошего леща. Пульс грохочет в ушах.
Я не в порядке.
Знаю, что являюсь в шараге предметом сплетен, но до такого скотства никогда не доходило.
Сплевываю под ноги и достаю новую сигарету.
Что она творит? Зачем? Ей мало всего, что она за мой счет уже имеет?
И внезапная догадка тут же превращается в нерушимую уверенность: эта дура не знает, кто я. Да и не может знать… мы ни разу не видели друг друга. Отец давно вычеркнул нас из жизни, а все фотографии я, покидая его дом, забрал с собой.
В туго соображающих мозгах оживают сонные мысли.
А это даже весело.
Было бы. Если бы мне не было так тошно.
Но я усмехаюсь:
— Что ж, Гафарова, посмотрим, что же ты предпримешь, какие доказательства им предоставишь.
Особенно учитывая, что «листву» я давным-давно сбросил.
От вибрации в кармане я прихожу в себя, кошусь на экран смартфона и подношу его к уху — мама на проводе.
— Слав, представляешь, он все-таки явился. Забрал фарфор, и я ничего не смогла предпринять… — завывает она, наверняка заламывая перед зеркалом руки. — Если бы ты был дома, он бы не посмел сунуться! Не посмел бы посмотреть тебе в глаза, потому что трус и знает, что виноват!
Я завожусь, но предусмотрительно считаю до десяти и пропускаю часть маминой тирады мимо ушей.
— Я не хочу прогуливать учебу, мам. Дались тебе эти тарелки… Пусть подавится ими.
— Да, да. — Мама сбавляет тон. — Слав, ты уж набери мне перед тем, как закончишь смену и выйдешь с работы. А то я переживаю. Только не забудь!
— Хорошо, не забуду! — заверяю я и отключаюсь, не в силах сдержать нервный смех.
Конспираторы хреновы. Я давно в курсе, что мамой движет не беспокойство о сыне, которому предстоит за полночь добираться до дома, а меры предосторожности — боится быть застуканной за интересным занятием с Валероном, охранником из ТРЦ, в который она часто захаживает.
Да, моя мамаша ничуть не лучше отца, и ночной скандал с тарелками — лишь повод помотать друг другу нервы. Тарелки эти антикварные, и отец, в честь переезда, хотел подарить их своей Наташе: та любит старинную лабуду. Только из-за этого мать позвонила отцу в пять утра, разоралась и не дала мне нормально поспать. И наверняка выторговала за них деньги, которые спустит на косметику и посиделки с придурком Валерой.