Выше стен (СИ)
У меня мать с идеей фикс съехаться с мутными типом и папаша, впавший в любовный маразм. У меня нет денег и перспектив, зато есть нездоровый интерес к моей персоне в шараге, и его, благодаря дурочке, я сегодня знатно подогрел.
Жаль, что я не умею так же поэтично жаловаться на дерьмовую жизнь.
Дурочка открывает рот, чтобы сказать что-то еще, в глазах с потекшим макияжем сияют слезы и засела собачья преданность — настолько явная, что меня корежит, как от удара под дых.
Она опять истолковала все неправильно. Но так даже лучше. Веселее, и не позволяет забыть, какое я дерьмо.
— Я увижу тебя снова? — умоляет глупое создание, пялится, не моргая, и вынуждает меня кивнуть.
— Конечно. У тебя же есть глаза.
Разворачиваюсь и быстро ухожу, но успеваю заметить на брусчатке у гаража свежий след мокрых протекторов и яркий свет в столовой.
Папаша пораньше вернулся с работы и наверняка устроил шоу с широкими жестами, тупыми дешевыми сюрпризами и несмешными шутками, а его жена восторженно слушает, втайне мечтая, чтобы он заткнулся или поскорее сдох.
А может, он сейчас протирает зад в плетеном кресле, потягивает кофе и несет мотивирующий бред о том, каким справедливым и честным является и как всем вокруг помогает.
Немудрено, что дурочка считает его хорошим. Раньше я тоже так думал, но его слова постоянно расходились с делами.
От души харкаю под ноги и ускоряю шаг.
Хочется вернуться, нагнать Регину, войти в дом вместе с ней и, глядя в его самодовольную рожу, спросить: неужели он действительно не понимает, что в его семье творится лютый звездец? Новая жена на его кровные открывает кабак, а любимая доченька не в порядке. У нее не хватает винтиков в голове, но на все находятся странные больные объяснения. Она стырила его накопления и отнесла конченому ублюдку, в которого вкрашилась до беспамятства. Она постоянно косячит, получает от одногруппниц ногами в живот, а защищать ее приходится мне…
Я мог бы незаметно подкинуть украденное в отцовский сейф. Или выйти из тени и сознаться во всем — выложить пачки на стол, очистить совесть и вывести ее из-под удара. Но как насчет справедливости?..
Впереди виднеются гнилые доски заброшенных дач, и я сворачиваю в первый прогал между заборами. Продираюсь сквозь репейники и крапиву, давлю подошвами осколки стекла и матерюсь.
Пришлось изменить маршрут и сделать крюк, но так ее умоляющий взгляд больше не прожигает спину.
Дышу на замерзшие руки и до боли сжимаю кулаки.
Она меня бесит. Я бешу сам себя.
За то, что в самые неподходящие моменты думаю о ней, туплю, сомневаюсь и превращаюсь в развалину. За то, что успокаиваюсь, расслабляюсь и включаю режим защитника, когда она, как кошка, хватается за меня холодными тоненькими пальцами.
Такое случалось и раньше — в присутствии Яны башня тоже отлетала на раз. Но «папина радость» — вообще не мой уровень и типаж — вызывает странный трепет, желание держать ее жизнь под контролем, ошиваться поблизости, пристально разглядывать… Дотрагиваться, лапать, целовать и, поддавшись до тошноты прозрачным намекам, снова завалить ее где-нибудь в укромном месте и отключить тормоза.
Она стала проблемой. Все зашло слишком далеко.
Ледяной ветер шелестит остатками листвы в кронах кривых яблонь, распугивает дерущихся за высохшее яблоко ворон, задувает за шиворот. От потребности затянуться сводит скулы, но холод понижает градус крови и проясняет мысли.
Я повелся, потому что давно никому не нужен, а дурочка запросто шагнет в огонь, если я попрошу. А еще она знает, как хорошенько ублажить парня. Годы тренировок — она предпочитает этим гордиться.
Из желудка поднимается горечь, а грязь, налипшая на подошвы, кажется неподъемной. Некогда самый перспективный человек элитной тусовки докатился до провинциальных шалав.
Подавляю лишние эмоции и концентрируюсь на чистой ненависти — усилием воли я умею доводить себя до любого состояния, будь то полная апатия или эйфория, не снившаяся даже бывалым торчкам.
Пока все идет по плану. Я разворошу их чертово уютное гнездо.
***
Связка ключей завалилась за подкладку видавшего виды рюкзака, но полумрак подъезда рассекает тонкая полоска света — наша входная дверь не заперта. В приступе паники толкаю ее плечом, но тут же усмехаюсь: все отлично, здесь у нас чертова идиллия. Мама и Валерон бухают на кухне.
Они частенько проделывали это, пока я батрачил на дядю в забегаловке, но после того как мать объявила о серьезности их отношений, шифроваться перестали окончательно.
Грохаю рюкзаком об пол, распутываю шнурки и забрасываю в шкаф куртку.
Взъерошенный Славик путается под ногами и вопит во все горло.
— Привет, бро… — шепчу я. Прохожу на огонек, и навязчивая боль в виске живо напоминает о себе.
В мисках нет воды и корма, в кастрюлях пусто, в холодильнике повесилась мышь, но на столе, в окружении тарелок с колбасой и сыром, торжественно возвышается пол-литровая бутылка.
— Отмечаете помолвку? — смеюсь, хотя мне совсем не весело.
Валерон поднимает опухшую физиономию и пытается сфокусироваться на нежданном госте:
— О, Славка. Садись. — Он наливает мне водки, но я демонстративно игнорю протянутый стакан. Мольба во взгляде матери запускает цепочку странных ассоциаций. Пожалуй, она не умнее дурочки…
— Славик, мы заявление подали… — гнусавит мать, и ее острый локоть соскальзывает с края столешницы. — Теперь будем семьей.
— Завязывай бухать, ма. — Я открываю шкафчик, насыпаю корм в миску, глажу благодарно мурчащего тезку и отправляю упаковку в переполненное ведро. — Вспомни свою подружку по спа-салону, у которой черные риелторы хату увели… Она начинала так же.
— Слав, ну что ты за человек… — Мать прячет покрасневшее лицо за ладонями, прерывисто всхлипывает и воет.
Она не умеет пить — ведет себя одинаково безобразно и под дешевой паленкой, и под «Хеннесси». Такие «концерты» в ее исполнении я видел тысячу раз, и они меня не трогают. Однако Валерон ведется по полной.
— Нет, а ты, а вот ты… — задыхается он в праведном гневе. — Че ты-то умеешь, чистоплюй? Ни себя, ни мать обеспечить не можешь… Нет бы порадоваться за нее… До слез довел, баран.
Я скриплю зубами, смотрю в упор в его пьяную харю и, мило улыбнувшись, посылаю на три буквы.
— Ты бы с мое пожил. И как я. Да я… — по инерции продолжает тарахтеть Валерон, зато мать резко бьет кулаком по заботливо сервированному столу и кричит:
— Пошел вон, негодяй! Возвращайся к своему папаше, ты не лучше!
Мигрень взрывается в башке дребезжанием тысячи пружин, и я выдыхаю:
— Я еще в прошлый раз тебя услышал.
***
Хлопаю дверью и пару секунд пялюсь на экран смартфона, но не вижу размытые черные цифры. Это гребаный ад. Даже мне, отморозку, иногда не хватает выдержки…
Выбора не осталось. Хорошо, что все сложилось именно так.
С трудом набираю знакомый номер и перебиваю безучастный голос автоответчика:
— Привет! Звоню сказать, что ты меня уговорил. Я вернусь. Прямо сейчас. Пусть твоя дочка выметается из моей комнаты, или я за себя не ручаюсь.
Итак, игра начинается. Я не готов к ней, придется импровизировать.
Достаю со дна пыльной коробки слаксы, сорочку и пиджак из позапрошлогодней коллекции, разжившись в «будуаре» утюгом, глажу их прямо на диване и напяливаю. В ход идут и классические туфли, после берцев вызывающие лишь досаду и дискомфорт.
На несколько секунд зависаю у зеркала и прихожу к выводу, что навыки выглядеть стильно еще не утрачены. Обязательно заявлюсь в таком виде в шарагу, как только верну свое пальто.
В комнату заглядывает мать и, воровато оглянувшись, прикрывает за спиной дверь. В воздухе повисает кислый запах спиртного.
— Славик, какой ты красивый… — робко вздыхает она. — Прости, что иногда реагирую резко. Зря ты так с Валерой. Он помогает мне как может. Добрый он. Прояви снисхождение! — Поняв, что тирада не находит отклика, мать заламывает руки: — Господи, как же с тобой тяжело!.. Ты словно замороженный: ни любви, ни участия, ни благодарности… От тебя вообще не исходит тепло!