Ротмистр Гордеев 3 (СИ)

— Лежит он. Не встает. В сознание не приходит. Но живой. Доктора бьются, чтобы в сознание привести, да покамест без толку.
— Лад-дно, б-братцы, к-кости есть, а м-мясо нарастет. По-осуду н-найдёте?
Чтобы русский солдат да не нашел посуду, ежели представляется случай выпить? Да в госпитале?
Буденный исчезает на пару минут и возвращается, позвякивая чем-то таинственно в карманах коротковатого ему госпитального халата. Жестом фокусника извлекает из карманом пробирки.
— Вот… Только придется в руках их держать. Не поставить треклятые склянки.
Откупориваю подарок полковника Ванновского. Разливаю по склянкам. Протягиваю шоколад бойцам.
— Ломайте, б-братцы.
Первую пьем в молчании за помин и упокой. Вторую — за скорейшее выздоровление и возвращение в строй. Третью — за победу.
Да много ли того коньяка было на пятерых выздоравливающих лбов⁈
Мы как раз закусываем за последней пробиркой, когда в палату заглядывает Обнорский. Госпитальный эскулап только руками всплескивает.
— Господа, да что ж это такое⁈ Мало того, что нарушение дисциплины, так еще и всех строжайших врачебных предписаний! Пьянству в палате не место.
— Не к-кипятитесь, С-сергей Ив-ваныч, — стараюсь добавить в голос максимум доброжелательности и радушия, — А-алк-коголь, к-как говорится, в-в небольших д-дозах не только в-вреден, но и по-полезен. Вот, с-с-скажем коньяк — н-нормализует арте-териальное давление. К тому же, н-нельзя было не по-помянуть п-павших товарищей н-наших.
Обнорский смягчается.
— Ну, разве что помянуть павших за Отечество и Государя… Но, впредь, прошу не нарушать. К тому же, лично вам, Николай Михалыч, даже коньяк не слишком полезен при последствиях очередной вашей контузии.
Покаянно развожу руками.
Бойцы мои, смущенно покашливая, тянутся к выходу из палаты. Обнорский смотрит на часы.
— До обеда пара часов, господин ротмистр, постарайтесь поспать. Я бы дал вам снотворного, да боюсь, в сочетании с шустовским, действие может быть непредсказуемым. Так что сами виноваты. Спать, есть, лечиться — вот ваша боевая задача на ближайшее время. Считайте, это приказ.
— С-слушаюсь!
Обнорский покидает палату.
Ну, приказ, так приказ. Заваливаюсь на госпитальную койку. Сквозь тощеватый матрас чувствуются жесткие металлические конструкции.
Подсовываю под ухо такую же тощую, как матрас, подушку. Закрываю глаза.
От выпитого коньяка в теле приятная истома.
За окном шумит дождь. Барабанит капелью-шрапнелью по стеклу и подоконнику. Мерный шум убаюкивает.
Дождь это хорошо — дороги развезет, японцам будет сложно подвозить припасы и подкрепления. В мокрых окопах не согреться. Толком не приготовить горячую пищу. Все сырое и даже мокрое. Мерзко и противно. Грязь пудовыми веригами налипает на сапогах. Хочется домой, а не воевать.
Маньчжурская осень потихоньку показывает свои острые зубки. Наступать в такую погоду не принято. Впрочем, все вышеперечисленное касается и русской армии. Веки тяжелеют, наливаются свинцом. Мерный шум дождя, словно рокот далеких тамтамов…
…Рокот далеких тамтамов… или шум тропического дождя. Барабанят капли по выцветшему под жарким южноафриканским солнцем почти добела брезенту. И тут же их перекрывают хлесткие звуки ударов и не менее хлесткие ругательства на африкаанс.
Нет, голландского бурского я не знаю, но тональность криков не оставляет никаких сомнений.
Открываю глаза — дальше поспать все-равно уже не удастся. Откидываю прочь одеяло и быстро одеваюсь, отвожу в сторону полог палатки — так и есть под дождем Михель ван Хаас, двадцатипятилетний бур с окладистой бородой лупцует, что есть силы какого-то чернокожего кафра.
Тот лишь испуганно вращает белыми зрачками и верещит тонким голосом:
— Baas ! Baas ! [3]
Негр вжимает голову в плечи, сквозь старое ветхое одеяло, служащее ему одеждой, проглядывает жилистое и мускулистое бронзовое тело. Лицо кафра все в кровоподтеках и синяках, от страха стало совсем желто-бурым, как кожа на его ладонях.
 
— Михель! — рявкаю из палатки. — Ты же насмерть его забьешь? Чем тебе опять досадил твой слуга?
Бур оборачивается, оставляя на время бедного кафра в покое, но не выпуская его из рук.
— Слуга? Неужели ты не видишь, что это не мой Узикулуме. Это британский шпион.
— С чего ты взял?- удивляюсь я.
Кафр неожиданно вырывается из рук бура и бросается в мою сторону. Вцепляясь мне в колени, он, словно в лихорадке стучит зубами и только мог, что гортанно выкрикивать свое неизменное ' Baas ! Baas !'
Белки его глаз почти закатились. Зрелище неприятное и омерзительное. От тела кафра буквально разит чем-то кислым и острым — страхом, ужасом и болью.
Михель отрывает его от меня.
— Говори, alia Krachta [4], были у тебя какие бумаги или нет? — Бур ревёт раненым медведем и бьет, что есть силы, негра в живот.
От удара кафр только кряхтит сильнее прежнего и закатывает глаза.
— Михель! — матерюсь по-русски от души, — ты из него душу выбьешь, а ответа не добьешься! И вообще — что здесь происходит?
— Я этого мерзавца накрыл в краале [5], он там, похоже, на ночь решил устроиться. Ясен же пень, что британский лазутчик! Ни одного местного бюргера не смог назвать по имени. И ведь, ничего при нем, кроме этой палки!
Михель протягивает мне палку.
Посох — не посох. Верчу в руках.
Сук, довольно длинный, какого-то местного южноафриканского дерева. Древесина твердая, производит впечатление маслянистой.
Смотрю на кафра, который несколько притих, пользуясь случившейся в побоях паузой.
— Он точно британский шпион, Михель? Ты хоть обыскал его как следует?
— Обыскал. Ничего!
Бур с досадой сплевывает тягучей слюной на пыльную землю.
— Да что может быть хорошего от черномазых? Особенно, после того, как англичане стали обещать им деньги за любые сведения о наших укреплениях и частях.
Михель выхватывает у меня посох кафра и замахивается.
— Сознавайся, goddam [6]!
Палка с треском опускается на кучерявую башку кафра и вершина посоха разлетается на куски. На землю выпадает тщательно свернутая трубочкой бумажка.
Поднимаю, разворачиваю — вот же ж!.. На листке отчетливо вычерченный план бурских укреплений на ближайших холмах Энд-хилле и Лангер-хилле вплоть до отдельный орудий и препятствий из колючей проволоки.
Негр, словно загипнотизированный смотрит на бумажку в моей руке.
Михель вскидывает свою «магазинку». Капли дождя на темном металле ствола собираются в непонятный завораживающий узор. Черный зрачок винтовочного дула смотрит пойманному английскому шпиону прямо в лоб.
Лицо кафра из бурого становится почти белым, капли дождя, словно слезы, вымочили и избороздили своими дорожками все его лицо.
— Baas ! Baas !.. — изо рта кафра несутся даже не слова, а какое-то змеиное шипение.
Поднятые скрюченные пальцы, измазанные в дорожной грязи, корчатся в умоляющем жесте.
Сухо трещит выстрел.
Михель озабоченно дёргает затвор магазинки, выталкивая латунную, воняющую кислым сгоревшим пороховым дымком, гильзу.
Негр-шпион лежит пластом, пуля вошла ему прямо в бровь. Грязные бронзовые босые пятки в последних спазмах месят грязь. На затылке вместо кучерявых волос алеет алым пятном сгусток крови и мозга.
— Можно было его допросить, Михель! — сокрушённо говорю я.
— На кой черт, Ник? — Михель вешает винтовку на плечо, — Он все равно бы лепетал свое бесконечное ' Baas ' и не сказал бы ничего толком. Англичане убили моего отца, обоих братьев… А я должен церемониться с этой черномазой мерзостью, подкупленной их золотом? Теперь, когда наша Претория пала, вся эта шваль разом превратилось в дармовых шпионов англичан. Искусных и преданных своим новым хозяевам. Ты знаешь, что их мелкие шайки, пользуясь тем, что мы, мужчины, на войне, наводят настоящий террор на наших женщинах на фермах, оставшихся без защиты?