Ротмистр Гордеев 3 (СИ)

— Доверяю. Хочешь сделать хорошо — делай сам.
— Цицерон или Цезарь?
— Да кто ж их латинян разберет? Может, и Марк Аврелий[1].
— Надо будет запомнить. Хорошо сказано!
— Ну, что, братцы, — обращаюсь к братьям-казакам, — пошалим, как прежде?
Оборотень и характерник усмехаются в усы.
— Отчего ж не пошалить!
— Только поосторожнее, чтоб, значит, без шороха! — предупреждаю я.
Накидываем поверх формы наши накидки-лохматки. Проверяем оружие, чтобы было готово и не звякало, не брякало.
Смеркается. День был долгим, тяжелым и кровавым, и он еще не закончился.
Осторожно перекатываемся через бруствер и, извиваясь ужами, ползем по-пластунски в сторону позиций противника — бывшей второй линии японских окопов, ставших первой.
Местность неровная — взгорье. Высоты, прикрывающие Ляоян, тянутся к югу Ляодунского полуострова. Складок рельефа, где можно укрыться от вражеских взглядов, хватает. К тому же многочисленные воронки, оставшиеся после артиллерийских дуэлей обеих противостоящих в битве сторон…
Влажная поначалу земля по мере приближения к вражеским позициям все больше начинает походить на болото. Эдак скоро зачавкает! Спасибо Горощене за ливень, остудивший желание японцев немедленно контратаковать занятые нами их окопы.
Подозрительный шорох в очередной воронке. Еле слышный, на самой грани слуха.
Делаю знак своим спутникам остановиться и замереть.
Почти не дышим…
В воронке, явно, кто-то есть. Амулет под гимнастёркой тихо покалывает кожу на груди. Только демонов нам и не хватало!
Снова знак казакам. Почти синхронно достаем из ножен: Лукашины — кинжалы, а я — трофейный вакидзаси.
Прислушиваюсь еще раз — в воронке точно кто-то есть, да и амулет не врет.
Киваю братьям — пора! и одновременно все трое мы перемахиваем через край воронки и валимся на трех японцев: двух, вполне себе, человекообразных, и одного тэнгу (вот на кого, оказывается, среагировал мой амулет).
Слава богу, нас не ждали. Братья Лукашины без особых усилий справляются со своими противниками. Один захлебывается кровью из перерезанного горла. Второй оседает безвольным мешком после удара оборотня в висок.
А вот мне с тэнгу приходится повозиться. Крылатый демон успевает перехватить мою руку с клинком. Выворачивает ее ловким болевым приемом, так что пальцы мои моментально немеют и едва не разжимаются. Только чудом удаётся удержать в ней вакидзаси, хотя боль чудовищная.
Тэнгу пытается взлететь, хлопая своим крыльями, но я крепко вцепляюсь в его мундир левой рукой. Ему почти удается оторвать меня от земли, когда он решает одним ударом избавиться от меня.
Клюв демона устремляется мне точно в глаз, и тут характерник хватает его за сапог и резко дергает вниз. Чудовище валится на землю. Удар Тимофея ему в голову в основание шеи, лишает демона сознания.
— Пакуем их, и назад, — шепотом, сдавленным от боли в поврежденной руке приказываю я.
Правая рука, пострадавшая от приема тэнгу, опухает на глазах. Пальцев я не чувствую, а предплечье от запястья и до локтя словно горит огнем. На несколько мгновений я просто отключаюсь, провалившись в черное забытье.
— Вашбродь… Вашбродь… — шепот Тимофея пробивается ко мне, как сквозь вату.
Я с трудом открываю глаза — пальцы характерника обхватили мое пострадавшее запястье, что-то повернули, дернули. Раздается хруст… И меня вырубает обратно в черное ничто-нигде-никогда.
Меня трясут, тормошат, шепчут в ухо «Вашбродь, очнитесь…»
Но, кто бы знал, как неохота выплывать из темноты бессознания, в темноту окружающего мира…
Разлепляю веки.
Казак поддерживает мою голову шершавой ладонью под затылком. Прислушиваюсь к ощущениям в руке. Она все еще ноет, но пальцы уже слушаются.
— Порядок, вашбродь, я вывих вправил, — шепчет Тимофей. — Перелома нет, считай, к утру, как новенькая будет.
— Спасибо!
— Дело житейское! Уходить надо. Япошки чевой-то зашевелились у себя в окопах.
Уходить, так уходит. Я не прочь.
Ползем назад с двумя «языками» на плечах. Тащат их Тимофей с Иваном, а я — так, налегке, правая рука все еще слушается меня с трудом.
 
Вломили казачки им крепко, пленники пока так и не пришли в себя. А вот японцы, нас, походу срисовали. До наших окопов считанные метры, а со стороны противника — густая ружейная трескотня, свист пуль вокруг.
Валимся через бруствер в наши окопы. Прямо в руки бойцов. Прижимаю к себе травмированную руку — зацепил при спуске в окоп, и тут же отозвалось глухой, сильной болью.
— Николя!.. Николай Михалыч, вы ранены⁈ — пальцы Сони обхватывают мои плечи, глаза девушки с тревогой смотрят прямо в глаза.
— Пустяки, Сонечка, на нас ни царапины.
— А рука?
— Вывихнул, когда сцепились с японским секретом. Тимофей вправил, до свадьбы заживет.
Прикусываю себе язык. Даже в темноте видно, как кровь приливает к щекам берегини.
— Софья Александровна, а вы зачем здесь? Почему оставили раненых?
— Всех тяжелых отправили в тыл. Легкие решили остаться на позициях, не хотят прохлаждаться в тылу, когда на передовой вот-вот начнется. А я решила… вдруг в вашей разведке зацепит кого. — И самым возможным из всех строгих голосов добавляет, — Давайте вашу руку.
Протягиваю ей травмированную конечность. Тонкие пальцы нежно ощупывают запястье. Наклонюсь к Сониному ушку и шепчу еле слышно.
— И руку, и сердце…
Взмах густых ресниц, девушка буквально пронзает меня своим взглядом.
— Не шутите так, Николя. Это скверно.
— Я и не думаю шутить, Софья Александровна…
— Господин ротмистр, вашбродь… — Иван деликатно трогает меня за плечо, — один «язык» — тогось… Преставился.
Поворачиваюсь к казаку, резко, едва не вырвав руку из пальцев Сони.
— Как так?
— Пуля в спину от своих ему прилетела. Видать, когда палить по нам начали, зацепило.
Пленный японец отмучился. Пуля вошла под левую лопатку, видимо, зацепила, артерию — вся спина у жмура в крови.
— А второй?
— Клювастый-то? Жив, очухался уже.
Наклоняюсь над связанным тэнгу, разматываю ремешок, которым казаки спеленали его клюв. Тот щелкает клювом, клекочет что-то по-японски.
— Кто такой? Имя, звание? Что делали на нейтральной полосе?
Тэнгу продолжает клекотать зло на японском. Без толмача не разобраться.
— Кто-то понимает по-японски?
— Господин ротмистр, позвольте попробовать? — ко мне протискивается рядовой с погонами «вольнопера». Похоже, из бойцов Кошелева. — Вольноопределяющийся Красиков.
— Откуда знаете японский?
— Изучал в Петербургском университете.
— Из студентов?
— Вольнослушатель.
— Попробуйте спросить его о звании, подразделении и задаче, которую их группа выполняла на нейтральной полосе?
Красиков, тщательно подбирая слова, наклоняется над пленным тэнгу.
Крылатый что-то презрительно клекочет ему в ответ и, похоже, сплевывает на сапоги толмача. Пунцовый от ярости вольноопределяющийся поворачивается ко мне.
— Он, говорит, господин ротмистр, никто из нас не встретит рассвет. Ругается поносными словами.
— Ну, насчёт рассвета, это мы еще поглядим.
Приказываю отправить пленника в тыл. Там есть, кому развязать этому существу язык.
— Обсудим ситуацию, господа? — оборачиваюсь к Скоропадскому с Кошелевым. — Могу уверенно сказать, что японцы затевают ночью какую-то пакость. Скорее всего, к рассвету ждать атаки.
— К рассвету?
— В «час быка». В самый темный час. Час власти смерти, черного шаманства и злых духов.
— Это во сколько по-нашему? — Кошелев раскрывает портсигар и предлагает нам с будущим гетманом папиросы.
— С часу ночи до трех.
Разминаем пальцами бумажные гильзы, сплющиваем, как здесь и сейчас принято, прикуриваем от спички, поднесённой Скоропадским. Жду, пока Кошелев и Скоропадский прикурят сами, дую на дрожащий огонек на кончике спички. Гашу.
— А сами, господин ротмистр? — Кошелев отбрасывает в сторону обгоревшую спичку.