Мой папа-сапожник и дон Корлеоне

«Им» была женщина – некрасивая, немолодая, грубо сколоченная, как забор между поссорившимися соседями, – жена действующего губернатора. Она была страшна во всех отношениях – не только одутловатыми щеками, бровями, низко и реденько повисшими над крохотными безжалостными глазками, а еще и мыслями, что метались в ее голове, черна она была и сердцем, которое полюбило деньги больше, чем родных детей. Славик узнал ее, конечно же! Хоть и умна была эта женщина, понимала, что страшна, и не раздражала горожан лишним своим появлением на экране телевизора, но приходилось ей мелькать порой в качестве первой леди городского верха. Поговаривали, что именно она управляет городом, соткав паутину из бандитов всех мастей – от уличных хулиганов до теневых воротил. Да, подумал Славик, убьют его ни за грош, и вытечет из-под него лужа теплой крови. Страх навалился на Славика. И у страха было имя – Горькая мама.
 
Горькая мама Фира
 
Ее звали Ираида Фирсовна, но так уж повелось, что называли ее не иначе как Фира, мама Фира. Так на сходняках и терках бандиты с разных конфликтующих сторон уважительно поминали ее имя, пытаясь перетянуть удачу – каждый на свою сторону. Кому-то везло, кому-то не очень. Горькой ее окрестили горожане, традиционно не способные к сопротивлению, однако улавливающие оттенки и полутона. Петербуржцы видели многих злодеев и хорошо понимали, что монстры не поедают сразу, сначала они отравляют горьким ядом отрешенного безразличия – к вашим бытовым тяготам, к социальным брешам и даже к утомительному ожиданию перемен. Зато потом они вас поедают целиком – отупевших от усталости, обессилевших от ярости, парализованных неизвестностью. Горькая мама была злодейкой другого толка. Хорошо, хоть и интуитивно, осознав метод предшественников, она установила новый порядок. Она сосредоточилась на связях. Она связала все со всем – бизнес с бандитами, бандитов с политиками, политиков с шоу-бизнесом, шоу-бизнес с консалтингом, консалтинг с бандитами. Круги множились и расширялись, пересекались и уплотнялись. Это была настоящая паутина, которая не могла не ужасать, не могла не восхищать.
Осознав произошедшее, Славик явился к нам и шушукался о произошедшем с отцом.
– «Хороший человек», – шептал маг. – Он спросил: «Хороший ли это человек?» А она монстр, настоящий монстр. Разное говорят, но то, что нас называют криминальной столицей, – всё из-за неё.
– Из-за одной женщины?
– Горькая мама – не женщина. Она, я говорю же, монстр.
Хачик молчал и внимательно глядел на соседа. Он старательно отделял страхи Славика от полезной информации, словно тот был агентом Хачиковой разведки в стане врага. Хотя, честно-то говоря, в данной ситуации папа и сам еще не понимал, что происходит. Образ Горькой мамы прошел мимо него.
– Ты понимаешь, Хачик, я же жил себе спокойно. Ну зачем мне все это нужно было, скажи, а? Кто навел? Кому понадобилось?
Он трясся так, что руки плясали по коленям. Казалось, Славик играет на невидимой пианоле, и, несмотря на ее виртуальность, мне казалось, что я слышу расстроенный трескучий звук. Сбитое дыхание душило Славика, волосы над ушами вздыбились. Соседу нужна была помощь медицинского характера, которая и была незамедлительно оказана ему нашей мамой. Она твердой рукой вкатила Славику успокоительного и присела рядом, с состраданием читая отпечатавшиеся на лбу Славика части газетных объявлений. Славик заснул, а бабушка и папа пошли совещаться.
Бабушка долго и презрительно смотрела на фотографию.
– Такую и убить не грех. Как только бедный Славик не видит этого. Наверное, Господь лишил его зрения.
– Не надо так, мама. У него совсем нет опыта.
Бабушка была настроена воинственно.
– Нет опыта людям в глаза смотреть? Здесь черным по белому – в глазах этих горе чужое улеглось.
 
– Мама, успокойся. В этом городе не каждый успевает в глаза людям смотреть, а потом они здесь все время вниз смотрят.
И вовсе не стыд папа имел в виду. Он коротко объяснил и без того понятное бабушке:
– Очень скользко.
И это была истинная правда голого факта. Я так и не успел понять или полюбить город Санкт-Петербург, он не внушал мне благоговения, восторга или хотя бы дружелюбного панибратства, однако была одна штука, которая приводила в ужас, – гололед в Питере. Я никогда не мог с ним справиться, и, сколько я знаю, никто из моих близких тоже. Гололед и постоянная потребность все время концентрироваться на подошвах собственных ботинок – это, конечно, своеобразная медитация, но точно не для продвижения по духовной лестнице. Уже по зрелом размышлении приходится учитывать и этот фактор для составления психологического портрета петербуржца. Во всяком случае, я всерьез думаю, что гололед вполне мог послужить причиной некоторого духовного отставания нашего соседа Славика.
– Скользко не скользко, это не оправдание! – настаивала бабушка.
– Мама, погоди.
Бабушка презрительно фыркнула.
– Что делать будем, скажи лучше? – настаивал папа.
Бабушка отвернулась и теперь смотрела в окно.
– Мама, убьют человека ни за что ни про что. Либо ее, либо его.
Бабушка посмотрела на отца мудрыми глазами. И теперь она уже не капризничала, не ребячилась.
– Эх, эх, эх… В этой истории непременно кто-то кого-то убьет. Убьет, убьет.
Она так часто повторяла это слово, что отец поежился.
– Ну и нам как?
Бабушка подалась вперед, положила на стол свои морщинистые руки и совершенно безапелляционно заявила:
– Нам не нужно вмешиваться.
– Мама…
– Сынок, они нам посторонние. Мы не можем.
Всякое я видел, но чтобы папа рассердился на бабушку! Это в России у него нервы напряглись. Это Петербург его довел. И на моей памяти подобное больше не повторялось. Хороший сын в нем обычно брал вверх. Но на этот раз он точно вышел из себя.
– Кто нам чужой?
– Они. – Бабушка мотнула головой в сторону окна. – Они нам посторонние.
– Они?! Это Люся тебе чужая? Это Люся тебе посторонняя?!
– Нет, Люся – наша.
– Вот и они – братья мои.
– Я их не рожала.
– Это моя страна была! Это братья были мои. Меня так учили. Бывают братья бывшие? Разве, мама, бывают?
Бабушка махнула рукой. Не устало, не презрительно – она просто признала поражение:
– Успокойся. Помогу.
– Как?
– Еще не знаю. Надо подумать.
Когда Славик проснулся, оглядывая стены в полутемной гостиной, то некоторое время он, как и полагается, пребывал в паническом оцепенении – никак не мог сообразить, где он. Со скоростью долетевшего оскорбления в голове Славика мелькали страницы его тусклой биографии. В ней было очень мало событий. Настолько мало, что до последних умопомрачительных приключений он добрался стремительно. Отчего-то он не узнавал места, в котором проснулся. Славик подумал было, что его украли, взяли в заложники и будут держать до тех пор, пока он не убьет… Кого-то… Кого только? Он никак не мог вспомнить. Славик вскочил и подобрался к двери в коридор. Он приложил свое мясистое ухо к щели, прислушиваясь к звукам. Было тихо. Он приоткрыл дверь и воскликнул от страха – моя сестра Светка напугала мага, появившись в коридоре в фосфоресцирующей в темноте футболке с черепами.
– Бабушка, он проснулся! – заорала Света и равнодушно прошла мимо Славика к уборной.
Славика немного отпустило – так он выяснил, что находится у нас, хотя совершенно не помнил, почему же заснул здесь.
Он добрел до кухни и увидел там бабушку. Она чистила картошку и бросала ее в большую миску с водой. Очистки падали в мусорное ведро, стоящее у ее ног. Славика посетило легкое дежавю, но ничего конкретного он не вспомнил, память заблокировала пережитой кошмар, запрятав его в своих тайных комнатах. Бабушка молча кивнула соседу. Он припал к тазику с водой, куда бабушка кидала чищеный картофель, и пил, пока картофелины боксировали его по лицу и падали на пол. Допив, Славик выдохнул, отдышался и сказал: