Мой папа-сапожник и дон Корлеоне

Хачик не был воинственным, он не сидел в тюрьме, не был партийным бонзой или комсомольским вожаком. Он просто разок разбогател, только и всего, и тратил свои деньги таким образом, чтобы о нем оставалась добрая память. Вот и сейчас, в трудные времена, отец изо всех сил содействовал всякому, кто нуждался. Объектом его благодеяний были не только наши родные или просто знакомые, но часто совершенно посторонние люди, если они просили о помощи или об их нуждах случайно узнавал отец. Кому билет добыть до Москвы – самолеты летали без расписания. Кому достать солярки для обогревательного прибора. Кому-то требовались лекарства. А кому-то гроб и место на кладбище. Все стоило денег, и у отца они еще были.
Но старинная порука, связи и честные принципы книжного дона слабели на глазах. Не мудрость, а короткоствольный автомат в руках укуренного анашой ветерана стали главным оружием нашего мира. Дон Корлеоне никогда не хватался за пушку без повода, и Хачик все еще считал, что время большой пальбы не настало. Мама, кажется, впервые в жизни растерялась. Она не знала, как поступить – уезжать или остаться? А папа не хотел верить, что принципы Крестного отца дают осечку, что они просто не срабатывают в наше время, полное несчастий. Он сетовал на изменчивое время и был, в сущности, прав. Наступил 1995 год.
Армения – этот приют Ноя и его разноликого, многоголосого сераля (парень явно любил животных) – и сама стала ковчегом. Веками географической деградации лишенная морей, крошечная, как истрепавшийся на ветру лоскуток с неровными краями, она плыла в океане огромных стран, страшных и политических хитросплетений – заложница, наложница, постаревшая в безвестности, забытая, но еще живая. У нее было только одно желание, как и всегда, во все века – быть. Люди, охристая пыль городов, синеватый мерцающий туман гор, переплетения виноградных лоз и полный звезд разломанный гранат – все это было пущено в плавание и, казалось, обречено на погибель.
Говорят, каждый человек чуть напоминает какое-нибудь животное или птицу. Кто-то похож на лису – ум, верткость и высокие скулы, в ком-то просматриваются черты кузнечика – мощные челюсти и равнодушие к последствиям. Хачик был похож на кого угодно, только не на крысу. Бежать с тонущего корабля он не мог. Он был скорее птицей – большеносым туканом, который так любил рай своего дерева, деревни, древности, что мог помыслить о перелетах только в момент крайней опасности для своего потомства. И такая пора настала.
Один-единственный случай решил нашу дальнейшую судьбу. Это событие можно было истолковать по-разному, даже повернуть комически. Но юмор не был сильной стороной личности отца. Да и дело касалось драгоценного – дочери.
Светка занималась музыкой. Особенных дарований у нее не было, но папа всегда говорил, вздыхая:
– Девочка ведь…
А девочка – уже барышня с округлившимися формами, намекающими на будущее плодородие, проявляла очевидные способности в забивании гвоздей в стену, перетягивании обивки на креслах, в пользовании мастерком и стеклорезом. Папа качал головой, глядя на ее коротенькие пухлые пальцы, и говорил:
– Люся, а это навсегда?
Руки моей сестры никак не походили на длинные крылатые пальцы именитых музыкантов, которых показывали по телевизору. Светка вся была в порезах, царапинах, из-под ногтей вечно свисали ошметки клея, запястья окольцовывали разводы плохо смытой краски. Мама Светку всегда выгораживала:
– Хачик, у нее нет способностей к музыке. Это не хорошо и не плохо. Это так.
Но папа робко настаивал:
– Ведь девочка же…
– Послушай, значит, она талантлива в чем-то другом.
– В чем? Она пойдет в хозяйственный магазин резать стекло? – без всякой иронии интересовался отец.
– Мы еще узнаем. Пока это неизвестно. Она сама еще не знает, она ведь только подросток. Ее будущее скрыто завесой судьбы, но настанет день… – Мама напускала таинственности в этот вполне житейский узелок семейной жизни, надеясь, что интонация фатума скорее доберется до сознания мужа, чем обычные логические доводы.
 
– Думаешь? – сомневался Хачик.
– Уверена!
– Но ведь девочка…
Тут он вспомнил, что дон Вито Корлеоне всего себя отдавал детям, при этом умудряясь держаться от них на расстоянии. Как и подобает настоящему мужчине. Собственно, он и затеял свой не слишком легальный бизнес только для того, чтобы четверо детишек – трое мальчишек и невесть какая красивая девочка (мои сестрицы были явно симпатичнее), чтобы все они были счастливы и, главное, чтобы их будущее определилось в нужном направлении – подальше от криминальных соблазнов улицы и поближе к читальному залу какого-нибудь университета. Уважаемый Вито не вмешивался в процесс воспитания малышей, целиком доверяя в этом деле своей почтенной жене – заботливой итальянке, а также американской системе образования. У Хачика не было ни секунды сомнений в том, что мама воспитывает нас хорошо, только вот его мечты парили выше доверия. И он так и не спросил у Светки, чего же она сама хочет – в кружок «Умелые руки» или в фортепьянный класс с чопорной не по-кавказски преподавательницей?
Светка ненавидела свое пианино. Нельзя сказать, что она не проявляла усердия, но при взгляде на элегантную, как коллекция «Армани», и скучную, как она же, клавиатуру у моей сестры портилось настроение. Она жаловалась на боли в животе, в суставах и в голове. Она прикидывалась одержимой внезапным порывом к математике. Она усаживалась в садике и подолгу вглядывалась в землю, для верности брала дедушкину лупу и делала вид, что увлечена жизнью насекомых, и, конечно, забыла о том, что у нее через неделю отчетный концерт. А потом, после многократных напоминаний матери, снова жаловалась на боли в пояснице. Конечно, конечно, Светка брала пример с бабушки, которая называла любые недомогания:
– У меня приступ!
Люся не раз говорила дочери:
– Твое спасение в честности. Подойди к нему и скажи, что больше не хочешь заниматься музыкой.
Светку передергивало от такой перспективы.
– Я лучше умру.
– Но почему?!
– Он расстроится, а я буду чувствовать себя виноватой.
– Когда-нибудь тебе придется это сделать.
– Мама, может быть, ты?
– Э, нет, моя дорогая. Я это я. А это твоя проблема. И потом, кто тебе сказал, что я с ним не говорила? Но он всегда будет иметь возможность сказать: «Это твое мнение. Это ты так думаешь. А что думает наша дочь?» Поняла меня?
– Поняла, – хмуро отвечала Светка и худо-бедно дотянула до шестого класса музыкалки, порадовав отца выпускным экзаменом.
Это было открытое мероприятие – в зале сидели родители, принаряженные братья и сестры. Многие принесли цветы для педагогов и своих даровитых чад. Светка отыграла программу, снискала жидкие аплодисменты и убралась за кулисы. Папа сидел торжественный и счастливый. Но потом на пороге музыкальной школы дочь сообщила ему, что бросает обучение. Он был обескуражен.
– Неужели ты сам не видишь, как я играю? Я даже младшим в технике уступаю.
– Но как же так? – лепетал отец. – Я же видел – ты играла!
Сестра объяснила, что для того, чтобы быть хотя бы на стойком среднем уровне, ей приходится пахать в три раза больше, чем остальным. Слишком велики нагрузки. И слишком слабо Светкино дарование. Она пообещала не бросать музыку совсем, а заниматься «для себя» с каким-нибудь частным педагогом, который устроит родителей. Это был разумный компромисс, на который отец, поразмыслив, пошел.
Итак, Света стала посещать веселого частника, который принимал учеников в клубе глухонемых, снимая там каморку с фортепиано, явно не нужным хозяевам клуба. Старичок-музыкант без устали травил театральные байки, так как всю свою жизнь провел в оркестре ереванской оперы, и вот уже четыре с половиной месяца разучивал со Светой «Лунную сонату». Бетховен и сам, наверное, в райских кущах возненавидел свое произведение, слушая, как моя сестрица терзала инструмент. А мы возненавидели Бетховена. Она делала ошибки в одних и тех же местах. Она спотыкалась каждый раз, когда мягкая пассивная прелюдия начинала вливаться в поток «разработки музыкальной темы», то есть из первой части переходить во вторую. До третьей части Света не добиралась. Ей приходилось начинать снова и снова. Но на должной ноте в определенном такте она опять попадала по соседней клавише. Я, ожидая этого, заранее хихикал, пытаясь сбить Светку раньше, но она мужественно доходила до фатального такта, как до колючей проволоки, государственной границы, и только тогда сбивалась, будто получала разряд электрического тока. Я дразнил ее бездарной, а она бегала за мной, пыталась отлупить. Раздражало ее и дедушкино чаепитие, и бабушкино похрапывание во время послеобеденной сиесты.