21 урок для XXI века

Феникс либерализма




Либеральная идеология не впервые сталкивается с кризисом доверия. С тех пор как во второй половине XX века она приобрела глобальное влияние, ее периодически преследовали кризисы. Первая эра глобализации и либерализации закончилась кровавой бойней Первой мировой войны, когда имперская политика прервала всемирный марш прогресса. После убийства эрцгерцога Франца-Фердинанда в Сараеве выяснилось, что великие державы верят в империализм гораздо сильнее, чем в либерализм, и вместо объединения мира посредством свободной и мирной торговли предпочитают захватить немалые куски планеты с помощью грубой силы. Но либерализм пережил убийство Франца-Фердинанда и возродился из смертельного вихря более сильным, чем прежде, дав надежду, что это была «война за прекращение всех войн». Казалось, после беспрецедентной бойни человечество познало ужасную цену империализма и теперь, наконец, готово создать новый мировой порядок, основываясь на принципах свободы и мира.

Затем пришло время Гитлера, и в 1930-е и в начале 1940-х годов фашизм казался непобедимым. Когда эта угроза миновала, на смену ей пришла другая. Наступила эпоха Че Гевары; в 1950–1970-е годы снова казалось, что либерализм доживает последние дни и что будущее принадлежит коммунизму. Но в итоге крах потерпел коммунизм. Выяснилось, что супермаркеты гораздо сильнее ГУЛАГа. И что еще важнее – либеральная концепция оказалась намного более гибкой и динамичной, чем любая из альтернатив. Она победила империализм, фашизм и коммунизм, впитав их лучшие идеи и практики. В частности, у коммунизма либеральная идеология позаимствовала идею эмпатии по отношению к более широкому кругу лиц и о том, что ценностью является не только свобода, но и равенство.

На первом этапе существования либеральный проект в основном уделял внимание свободам и привилегиям европейских мужчин из средних слоев общества, не замечая тяжелого положения рабочего класса, женщин, меньшинств и неевропейцев. Когда в 1918 году победившие в войне Великобритания и Франция с энтузиазмом рассуждали о свободе, они не брали в расчет население своих огромных колоний. Например, в 1919 году ответом на требование Индии о самоопределении стала бойня в Амритсаре, когда британские военные расстреляли сотни безоружных демонстрантов.

Даже после Второй мировой войны западные либералы с трудом прививали свои, как им казалось, универсальные ценности другим народам, не принадлежавшим к европейской культуре. Например, в 1945 году, едва освободившись от пятилетней нацистской оккупации, голландцы первым делом собрали армию и отправили ее на другой край света, чтобы снова подчинить себе свою бывшую колонию, Индонезию. В 1940 году Нидерланды сопротивлялись немецкому вторжению чуть больше четырех дней – но впоследствии не пожалели четырех с лишним трудных лет, чтобы лишить Индонезию независимости. Неудивительно, что многие национально-освободительные движения в разных уголках мира связывали свои надежды с коммунистическими Москвой и Пекином, а не с самопровозглашенными поборниками свободы на Западе.

Однако либеральная идеология постепенно расширяла свои горизонты и – по крайней мере, в теории – пришла к признанию прав и свобод всех людей без исключения. Расширяя круг свобод, либеральная идеология согласилась также признать важность социальных программ, что было скорее характерно для коммунизма. Свобода недорого стоит, если она в том или ином виде не сопровождается социальными гарантиями. Социальное государство соединяет демократию и права человека с бесплатным образованием и здравоохранением. Даже в таком оплоте капитализма, как США, поняли, что защита свободы требует предоставления государственных услуг в области социального обеспечения. Какие могут быть свободы у голодающих детей?

В начале 1990-х философы и политики провозгласили «конец истории», с уверенностью заявив, что главные политические и экономические вопросы прошлого решены и что оптимальный выбор для человечества – это обновленный либеральный «пакет», состоящий из демократии, прав человека, свободного рынка и государственного социального обеспечения. Этот пакет должен распространиться по всему миру и превратить человечество в единое и свободное глобальное общество[7].

Но история человечества не закончилась, и на смену эпохам Франца-Фердинанда, Гитлера и Че Гевары пришла эпоха Трампа. На сей раз либеральной концепции противостоит не сплоченный идеологический противник вроде империализма, фашизма или коммунизма. Эпоха Трампа отличается значительно большей степенью нигилизма.

Если главные идеологические течения XX века рисовали перспективу для всего человечества, будь то мировое господство, революция или освобождение, то Дональд Трамп ничего подобного не предлагает. Совсем наоборот. Суть его взглядов в том, что Америка не обязана формулировать и продвигать глобальное мировоззрение. Точно так же британские сторонники Брекзита вообще не задумываются о будущем «Разъединенного Королевства»: их меньше всего интересует, что будет с Европой и миром. Большинство голосовавших за Трампа или за Брекзит не отвергают полностью либеральные ценности; они утратили веру в те из них, которые связаны с глобализацией. Люди по-прежнему верят в демократию, свободный рынок, права человека и социальную ответственность, но считают, что эти прекрасные идеи можно воплотить в жизнь внутри государственных границ. Они действительно полагают, что для сохранения свободы и благоденствия в Йоркшире или Кентукки нет ничего лучше, чем построить стену на границе и ввести нелиберальные законы в отношении иностранцев.

Китай, новая быстро развивающаяся сверхдержава, следует практически противоположному сценарию. Китай не решается на либерализацию внутренней политики, но в отношении внешнего мира придерживается гораздо более либерального подхода. В том, что касается свободной торговли и международного сотрудничества, Си Цзиньпин на практике выглядит прямым наследником Обамы. Китай отодвинул марксизм-ленинизм на второй план и, похоже, чрезвычайно доволен либеральным мировым порядком.

Многие другие страны – от Филиппин до Турции – продолжают поддерживать глобальный либеральный порядок, одновременно осуществляя демонтаж либеральной демократии у себя дома. В этих странах богатство и власть монополизированы немногочисленной элитой, которая в целях укрепления власти контролирует средства массовой информации, чтобы никто не знал, чем она на самом деле занимается. Демократия основана на принципе, который сформулировал Авраам Линкольн: «Можно все время дурачить некоторых, можно некоторое время дурачить всех, но нельзя все время дурачить всех». Если правительство коррумпировано и не способно улучшить жизнь людей, то рано или поздно число граждан, понимающих это, достигнет критической массы и произойдет смена власти. Но контроль правительства над СМИ подрывает логику Линкольна, поскольку мешает гражданам разобраться в происходящем. Монополия в СМИ позволяет правящим олигархам раз за разом обвинять в своих неудачах других и переключать внимание на внешние угрозы – реальные или мнимые.

Если вы живете в условиях олигархии, очередной кризис всегда будет заслонять такие скучные темы, как здравоохранение или загрязнение окружающей среды. Нет времени беспокоиться о переполненных больницах или отравленных реках, когда стране угрожает вторжение извне или коварная подрывная деятельность внутренних врагов. Воспроизводя непрерывную череду кризисов, коррумпированная олигархия способна продлевать свою власть бесконечно.

Несмотря на свою устойчивость, олигархическая модель не выглядит привлекательной. В отличие от идеологий, которые открыто излагают свое мировоззрение, олигархии отнюдь не гордятся своими практиками, а в качестве дымовой завесы используют другие идеологии. Зачастую правящая олигархия продолжает проводить выборы, чтобы сохранить демократический фасад, и заявляет о своей приверженности патриотическим и религиозным ценностям.

Что касается «мирового ислама», то он в основном притягивает к себе людей, рожденных в этой религиозной среде. Исламская идея находит отклик в душе некоторых жителей Сирии, Ирака и даже мусульманской молодежи Германии и Великобритании, но трудно представить себе, чтобы Греция или ЮАР – не говоря уже о Канаде и Южной Корее – мечтали присоединиться к всемирному халифату в надежде решить свои проблемы. Люди голосуют ногами. На одного молодого мусульманина, эмигрировавшего на Ближний Восток, чтобы жить в условиях исламской теократии, найдется не меньше сотни молодых людей с Ближнего Востока, желающих переместиться в противоположном направлении и начать новую жизнь в либеральной Германии.

Это может означать, что нынешний кризис веры не столь масштабен, как наблюдалось в прошлом. Либералу, которого приводят в отчаяние события последних лет, полезно вспомнить, насколько хуже обстояли дела в 1918, 1938 или 1968 году. То, что происходит у нас на глазах в последние годы, вряд ли можно назвать полным отказом от либеральной идеи. Скорее мы стали свидетелями смены подхода: нам, привыкшим к бизнес-ланчу, предлагают шведский стол.

Изменения, происходящие в современном мире, трудно понять в том числе и потому, что либерализм никогда не был единым целым. Либерализм ратует за свободу, но понимание свободы зависит от контекста. Так, для одного человека либерализм – это свободные выборы и демократия. Другой убежден, что либерализм – это торговые соглашения и глобализация. Третий связывает либерализм с признанием однополых браков и разрешением абортов. Либерализм предлагает разные модели поведения в экономической, политической и частной жизни – как на уровне отдельных государств, так и в международных отношениях. Их основные элементы представлены в таблице.



Стандартное меню либерализма





Либеральная концепция, доминировавшая в мире на протяжении последних десятилетий, настаивает на том, что между перечисленными шестью элементами существуют прочные взаимодополняющие связи. Одно невозможно без другого; прогресс в одной области стимулирует и делает неизбежным прогресс в остальных областях. Например, для успешного развития свободного рынка необходимы свободные выборы, иначе рынки быстро станут добычей кумовства и коррупции. Гендерное равенство способствует укреплению мира между народами, поскольку войны обычно вспыхивают на почве защиты патриархальных ценностей и мачизма. Глобальная экономическая интеграция расширяет индивидуальную свободу потребителя: если мне предоставлен выбор из 100 мировых, а не трех отечественных брендов, это значит, что я обладаю более высокой степенью индивидуальной свободы. Следовательно, если та или иная страна желает полакомиться одним каким-то блюдом из стандартного либерального меню, например экономической либерализацией, ей хочешь не хочешь придется заказывать и все остальные.

Популистские и националистические движения в разных странах мира объединяет общая черта: называя себя «антилиберальными», они не отвергают либерализм полностью. Скорее они протестуют против концепции «бизнес-ланча», желая самостоятельно выбирать с либерального стола блюда себе по вкусу. Так, Трамп, поддерживая свободный рынок и приватизацию, полагает, что можно иметь и то и другое, отказавшись от многостороннего сотрудничества и свободы торговли. Китай целиком и полностью за свободу торговли («Один пояс и один путь» – грандиознейший глобальный проект), но к свободным выборам относится с гораздо меньшим энтузиазмом. Британские сторонники Брекзита весьма благосклонны к демократии и не имеют ничего против индивидуализма, но негативно воспринимают идею многостороннего сотрудничества и считают, что международные организации наделены слишком большими полномочиями. Виктор Орбан называет свой режим «либеральной демократией» и утверждает, что Венгрия, принимая свободные выборы, может отказаться от таких ценностей, как права меньшинств, плюрализм мнений и индивидуализм.

Единственным блюдом, которое готовы выбрать практически все, по крайней мере в теории, остаются мирные взаимоотношения между народами. Это шоколадный торт либерального меню. С другой стороны, в нем присутствует и свой глобальный «сельдерей», от которого так же единодушно воротят нос все участники застолья. Это иммиграция. Даже среди убежденных сторонников демократии, индивидуализма и многостороннего сотрудничества немало тех, кто охладел к идее пускать в свои страны слишком много иммигрантов.

Эффективность подобного подхода вызывает серьезные сомнения. Аналогия с ресторанным меню может ввести в заблуждение. Бизнес-ланч – это произвольная комбинация отдельных блюд. Но либеральная идеология всегда настаивала на том, что либеральная система подобна живому организму. Никому не возбраняется съесть суп и воздержаться от десерта, но попробуйте отделить сердце от легких. Сумеет ли Трамп развивать в США свободный рынок, подрывая свободу торговли на международном уровне? Сумеет ли Коммунистическая партия Китая продолжать пожинать плоды экономической либерализации, не предпринимая никаких шагов в сторону либерализации политической? Сберегут ли венгры демократию, отказавшись от личных свобод, или выяснится, что «либеральная демократия по Орбану» – не более чем красивая обертка для диктатуры? Сохранится ли мир на планете, если на границах между государствами будут возводиться стены и нам придется наблюдать, как разгораются торговые войны? Не исключено, что выбор в пользу шведского стола приведет к развалу всей либеральной системы как на национальном, так и на международном уровне.

Если это действительно произойдет, какова альтернатива либеральному проекту? Один из вариантов – полный отказ от каких бы то ни было глобальных идеологий и поиск спасения в локальных националистических или религиозных мифах. В XX веке националистические движения играли на политической арене чрезвычайно важную роль, но у них не было цельной картины будущего для всего мира – если не считать идеи разделения земного шара на независимые государства. Индонезийские националисты боролись против власти голландцев, а вьетнамские хотели освободить Вьетнам, но для человечества в целом не существовало индонезийского или вьетнамского проекта. Если возникала необходимость объяснить, на каких принципах должно строиться взаимодействие между Индонезией, Вьетнамом и другими свободными государствами и как должны решаться вопросы глобального масштаба наподобие устранения угрозы ядерной войны, националисты неизбежно обращались либо к либеральной, либо к коммунистической идее.

Но если и либерализм, и коммунизм сегодня дискредитированы, может быть, пора отказаться от самой идеи единого глобального проекта? В конце концов, разве эти глобальные проекты, включая даже коммунизм, не являются продуктами западного империализма? Почему вьетнамские крестьяне должны верить в плоды интеллектуальных построений немца из Трира и манчестерского промышленника? Что, если каждой стране уготован свой особый путь, предписанный ее древними традициями? Может быть, и Западу пора отказаться от попыток править миром и для разнообразия сосредоточиться на собственных делах?

Вероятно, именно это сейчас и происходит на всем земном шаре – вакуум, возникший после краха либерализма, заполняется ностальгическими фантазиями о локальном золотом веке. Дональд Трамп соединил призыв к американскому изоляционизму с обещанием «вернуть Америке былое величие» – как будто США 1980-х или 1950-х были идеальным обществом, которое каким-то образом необходимо воссоздать в XXI веке. Сторонники Брекзита мечтают о том, чтобы снова сделать Великобританию независимой державой, словно все еще живут в эпоху королевы Виктории, и верят в жизнеспособность политики «гордого одиночества», хотя на дворе эра интернета и глобального потепления. Китайские элиты вновь открывают для себя национальное имперское и конфуцианское наследие, видя в нем дополнение или даже замену сомнительной марксистской идеологии, завезенной с Запада. В России правящий режим стремится к возрождению империи. Через сто лет после большевистской революции Владимир Путин обещает вернуть стране самодержавное величие, с автократическим правительством, которое опирается на русский национализм и православие и власть которого простирается от Балтики до Кавказа.

Похожие ностальгические мечты, в которых верность национализму смешивается с религиозными традициями, стали опорой режимов в Индии, Польше, Турции и многих других странах.

Но особенно сильны эти фантазии на Ближнем Востоке, где исламисты стремятся скопировать систему, созданную пророком Мухаммедом в Медине 1400 лет назад, а в Израиле ортодоксальные иудеи превосходят даже исламистов, мечтая вернуться на 2500 лет назад, в библейские времена. Члены израильской правящей коалиции открыто говорят о желании расширить границы современного Израиля, максимально приблизив их к древним рубежам, вернуть библейский закон и даже восстановить древний храм Яхве в Иерусалиме на месте мечети Аль-Акса[8].

Либеральные элиты с ужасом смотрят на происходящее, надеясь, что человечество успеет вернуться на либеральный путь и предотвратить катастрофу. В своем последнем выступлении на сессии Генеральной Ассамблеи ООН в сентябре 2016 года президент Обама предупреждал аудиторию об опасности возвращения «в раздираемый противоречиями мир, к старым конфликтам на национальной, племенной, расовой и религиозной почве». Он выразил убеждение, что «принципы открытого рынка, подотчетного государственного управления, прав человека и норм международного права остаются самой прочной основой человеческого прогресса в этом столетии»[9].

Обама справедливо отметил, что, несмотря на многочисленные недостатки либеральной системы, у нее гораздо больше заслуг, чем у любой другой. Большинство населения Земли никогда не жило в условиях такого мира и процветания, как в либеральную эпоху начала XXI века. Впервые в истории человечества от инфекционных болезней умирает меньше людей, чем от старости, число жертв ожирения превышает число жертв голода, а насильственная смерть уносит меньше жизней, чем несчастные случаи.

Но у либерализма нет четких ответов на главные вызовы, с которыми мы сталкиваемся сегодня, – такие как экологический коллапс и технологическая революция. Либерализм традиционно опирался на экономический рост, который чудесным образом разрешал сложные социальные и политические конфликты.

Либерализм примирил пролетариат с буржуазией, верующих с атеистами, коренных жителей с иммигрантами, европейцев с азиатами, пообещав каждому по большому куску пирога. При постоянно растущем пироге это было возможно. Однако экономический рост не спасет мировую экосистему: напротив, именно он стал причиной экологического кризиса. Также экономический рост не справится с технологической революцией – ведь она предполагает непрерывное появление новых прорывных технологий.

Либеральная концепция и логика капитализма со свободным рынком внушают людям большие надежды. В конце XX века каждое новое поколение жителей Хьюстона, Шанхая, Стамбула или Сан-Паулу могло рассчитывать на более качественное по сравнению с предыдущими образование и здравоохранение и на более высокие доходы. Однако наступление технологической революции на фоне экологической катастрофы приведет к тому, что в грядущие десятилетия молодому поколению останется только радоваться, если его положение не ухудшится.

Таким образом, перед нами стоит задача предложить миру обновленную концепцию. Последствия промышленной революции породили новые идеологии XX века, и точно так же будущие революции в биотехнологиях и ИТ, скорее всего, потребуют формирования нового мировоззрения. Поэтому следующие десятилетия могут ознаменоваться переоценкой ценностей и возникновением новых социальных и политических моделей. Сумеет ли либерализм обновиться, как после кризисов 1930-х и 1960-х годов, и стать еще более привлекательным, чем прежде? Или пришло время окончательно порвать с прошлым и создать абсолютно новый проект, который не только выйдет за пределы старых религиозных доктрин и государств, но и не будет ограничиваться ценностями свободы и равенства?


Сегодня человечеству еще далеко до достижения консенсуса по этим вопросам. Мы все еще пребываем на нигилистической стадии боли и разочарования, после того как люди утратили веру в старые идеи, но еще не приняли новых. Что дальше? Первым делом нужно снизить накал апокалиптических пророчеств и от паники перейти к удивлению. Паника – это форма высокомерия. Ее порождает гордыня, когда человек уверен, что точно знает, куда движется мир: вниз. Удивлению свойственна бóльшая скромность, а значит, и бóльшая проницательность. Если вам хочется выскочить на улицу с криком о грядущем апокалипсисе, попробуйте сказать себе: «Ничего подобного. На самом деле я просто не понимаю, что происходит в мире».

В следующих главах мы поговорим о некоторых удивительных новых возможностях, которые у нас появляются, а также о путях, которые они перед нами открывают. Но прежде чем анализировать возможные решения проблем человечества, необходимо разобраться с вызовом, который бросает нам технология. Революции в ИТ и биотехнологиях только начинаются, и мы пока не понимаем, какова их степень вины в нынешнем кризисе либерализма. Большинство жителей Бирмингема, Стамбула, Санкт-Петербурга и Мумбаи лишь смутно представляют себе (если вообще представляют), как развивается искусственный интеллект и какое влияние он может оказать на их жизнь. Но очевидно, что в следующие десятилетия темпы технологического прогресса будут только расти и человечество столкнется с небывалыми испытаниями. Люди примут ту или иную концепцию лишь в том случае, если получат доказательства того, что она поможет им справиться с проблемами, вызванными революцией в биотехнологиях и ИТ. Если либерализм, национализм, ислам или некий новый символ веры в 2050 году поставит своей целью изменить мир, ему придется не только признать необходимость искусственного интеллекта, алгоритмов Big Data и биоинженерии, но и встроить их в новый осмысленный нарратив.

Чтобы понять природу технологического вызова, лучше всего, пожалуй, начать с рынка труда. С 2015 года я путешествовал по всему миру и беседовал с чиновниками, бизнесменами, общественными деятелями и студентами о том трудном положении, в котором оказалось человечество. Когда в ходе дискуссии об искусственном интеллекте, алгоритмах больших данных и биоинженерии я видел, что их одолевает отчаяние или скука, мне, как правило, хватало одного волшебного слова, чтобы снова привлечь внимание аудитории. Это было слово «работа». Очень скоро технологическая революция может вытеснить с рынка труда миллионы работников и образовать многочисленный класс лишних людей, что приведет к социальным и политическим потрясениям, справиться с которыми не под силу ни одной из существующих идеологий. Разговоры о технологии и идеологии могут показаться абстрактными и далекими от жизни, но более чем реальная перспектива массовой безработицы не оставляет равнодушным никого.





2

Работа

Когда станете взрослыми, можете не найти работу





Мы не имеем никакого представления о том, как будет выглядеть рынок труда в 2050 году. Принято считать, что машинное обучение и роботизация изменят буквально все – от производства йогуртов до преподавания йоги. Однако существуют прямо противоположные взгляды на природу грядущих изменений и их неизбежность. Некоторые убеждены, что через каких-нибудь 10–20 лет миллиарды людей станут ненужными для экономики. Другие утверждают, что автоматизация и в долгосрочной перспективе будет создавать новые профессии и обеспечит рост благосостояния для всех.

Действительно ли мы стоим на пороге пугающих перемен или подобные прогнозы – лишь очередной пример неоправданной луддитской истерии? Трудно сказать. Опасения, что автоматизация вызовет массовую безработицу, известны с XIX века, но еще ни разу не сбылись. С самого начала промышленной революции вместо каждой профессии, вытесненной машинами, появлялась как минимум одна новая, а средний уровень жизни быстро рос[10]. Однако есть все основания полагать, что времена изменились и что машинное обучение в корне изменит правила игры.

Люди обладают двумя видами способностей: физическими и когнитивными. В прошлом машины конкурировали с человеком, как правило, в грубой физической силе, тогда как в интеллектуальной сфере за людьми сохранялось огромное преимущество. После автоматизации ручного труда в сельском хозяйстве и промышленности появились новые профессии в сфере услуг, требовавшие умственных навыков, которыми обладают только люди: это обучение, анализ, общение и, самое главное, понимание человеческих эмоций. Однако сегодня искусственный интеллект начинает превосходить людей во все большем числе таких навыков, включая распознавание человеческих эмоций[11]. О существовании какого-то третьего поля деятельности (за пределами физического и когнитивного), где позиции людей были бы непоколебимы, нам неизвестно.

Важно понимать, что революция в сфере искусственного интеллекта связана не только с тем, что компьютеры становятся быстрее и умнее. Ее подпитывают прорывы в естественных и социальных науках. Чем яснее мы понимаем механизмы биохимических процессов, лежащих в основе человеческих эмоций, желаний и поступков, тем успешнее компьютеры анализируют поведение человека и предсказывают его решения, заменяя водителей, банкиров и юристов.

В последние десятилетия исследования в области нейробиологии и поведенческой экономики позволили ученым «взломать» человеческое мышление и гораздо лучше понять, как действует механизм принятия решений. Выяснилось, что наш выбор чего бы то ни было, от еды до партнера, определяет не какая-то загадочная свобода воли, а взаимодействие миллиардов нейронов, за долю секунды вычисляющих вероятности. Хваленая «человеческая интуиция» на поверку оказалась «распознаванием образов»[12]. Хорошие водители, банкиры и юристы вовсе не обладают магической интуицией в отношении трафика, инвестиций или переговоров. Узнавая повторяющиеся схемы, они замечают неосторожных пешеходов, ненадежных заемщиков, хитрых мошенников и стараются избегать их. Выяснилось также, что биохимические алгоритмы человеческого мозга далеко не совершенны. Они основаны на эвристике, упрощениях и устаревших нервных связях, более пригодных для условий африканской саванны, чем для каменных джунглей города. Неудивительно, что даже опытные водители, банкиры и юристы иногда совершают глупые ошибки.

Это значит, что искусственный интеллект способен превзойти человека даже в решении тех задач, которые якобы требуют «интуиции». Если говорить о состязании искусственного интеллекта с человеком в том, что касается мистических предчувствий, такая задача кажется невыполнимой. А вот соревнование искусственного интеллекта с нейронными сетями в вычислительных возможностях и распознавании закономерностей уже не выглядит невероятным.

В частности, искусственный интеллект может лучше справляться с задачами, которые требуют интуиции в отношении поведения других людей. Многие занятия (например, управление автомобилем на дороге с большим потоком пешеходов, выдача кредитов незнакомым людям, ведение деловых переговоров) требуют способности правильной оценки эмоций и желаний других людей. Выскочит ли этот ребенок на дорогу? Не собирается ли этот человек в приличном костюме взять деньги и исчезнуть? Намерен ли этот юрист выполнить свои угрозы или он просто блефует? Пока мы полагали, что такого рода эмоции и желания порождаются нематериальной душой, казалось очевидным, что компьютеры никогда не заменят водителей, банкиров и юристов. Разве машина может понять то, что мистическим образом создано человеческой душой? Но если эти эмоции и желания суть результат действия биохимических алгоритмов, нет никаких причин, по которым компьютеры не могли бы расшифровывать их – и гораздо успешнее, чем любой Homo sapiens.

Водитель, предвидящий намерения пешехода, банкир, который оценивает кредитоспособность потенциального заемщика, и юрист, чувствующий настроение партнера за столом переговоров, опираются не на магию. Они просто не осознают, что их мозг распознает биохимические закономерности, анализируя выражение лица, интонации голоса, движения рук и даже исходящий от человека запах. Искусственный интеллект, снабженный соответствующими датчиками, может делать все это гораздо точнее и надежнее, чем человек.

Поэтому угроза массовой безработицы связана не только с развитием информационных технологий. К ней ведет слияние искусственного интеллекта с биотехнологиями. Путь от сканера МРТ до рынка труда долог и тернист, но его можно пройти за несколько десятилетий. Те знания, которые сегодня исследователи мозга получают о миндалевидном теле или мозжечке, к 2050 году позволят компьютерам превзойти психиатров и телохранителей.

Искусственный интеллект может не только «взламывать» людей и превосходить их в умениях и навыках, которые до сих пор считались исключительно человеческими. Он также обладает уникальными способностями, отсутствующими у человека, что делает различие между ним и работником из плоти и крови не только количественным, но и качественным. Две важные сверхчеловеческие способности искусственного интеллекта – это возможность подключения и взаимодействия, а также обновляемость.

Люди – отдельные личности, и их трудно подключить друг к другу и проследить, чтобы все они отвечали современным требованиям. Зато компьютеры легко объединить в единую гибкую сеть. Поэтому речь идет не о замене миллионов отдельных работников миллионами роботов и компьютеров. Скорее всего, отдельных людей заменят интегрированные сети. Говоря об автоматизации, некорректно сравнивать возможности одного водителя с возможностями одного беспилотного автомобиля или одного врача с одним искусственным интеллектом, который ставит диагноз и назначает лечение. Нужно сравнивать возможности коллектива людей с возможностями интегрированной сети.

Например, многие водители не знают о последних изменениях в правилах дорожного движения и поэтому часто их нарушают. Кроме того, поскольку каждая машина автономна, то, когда две машины приближаются к одному перекрестку, водители могут неверно оценить намерения друг друга, что приводит к аварии. Два беспилотных автомобиля, приближающиеся к перекрестку, не полностью автономны – они части единого алгоритма. Поэтому вероятность неверной интерпретации намерений, а значит, и столкновения у них гораздо ниже. А если министерство транспорта решит изменить какие-то пункты ПДД, все беспилотные автомобили можно одновременно и без особого труда перепрограммировать, чтобы они в точности соблюдали новые правила[13].

Сказанное справедливо и для медицины. Когда Всемирная организация здравоохранения выявляет новое заболевание или какая-нибудь лаборатория создает новое лекарство, информацию об этом практически невозможно донести сразу до всех врачей в мире. Но если мы создадим даже 10 миллиардов систем медицинского искусственного интеллекта и каждая будет следить за здоровьем какого-то одного человека, информацию в них можно обновить за доли секунды, и эти системы легко смогут обмениваться данными о новом вирусе или препарате. Эти потенциальные преимущества – взаимодействие и обновляемость – столь велики, что в некоторых профессиях имеет смысл заменить всех людей компьютерами, даже если некоторые специалисты по-прежнему справляются с работой лучше машины.

Вы можете возразить, что, заменив отдельных людей компьютерной сетью, мы лишимся преимуществ индивидуального подхода. Например, если один врач поставит неверный диагноз, он не убьет всех пациентов в мире и не остановит разработку всех новых лекарств. Но если все врачи представляют собой единую систему и эта система допустит ошибку, результат может оказаться катастрофическим. В реальности интегрированные компьютерные системы могут максимизировать преимущества взаимодействия, не растеряв преимуществ индивидуального подхода. В одной сети будут выполняться разные алгоритмы – так, чтобы пациент в отдаленной деревне в джунглях мог с помощью смартфона связаться не с одним авторитетным врачом, а с сотнями систем медицинского искусственного интеллекта, работа которых подвергается постоянному сравнению. Не устраивают рекомендации врача IBM? Не страшно. Даже если вы застряли где-то на склонах Килиманджаро, вам не составит никакого труда узнать мнение доктора из Baidu.

Польза для человеческого общества, вероятно, будет огромной. Системы медицинского искусственного интеллекта смогут обеспечить более качественным и дешевым медицинским обслуживанием миллиарды людей, включая тех, кому сегодня вообще недоступны услуги здравоохранения. Благодаря обучающим алгоритмам и биометрическим датчикам бедный деревенский житель из слаборазвитой страны сможет получить медицинские услуги, по качеству значительно превосходящие те, что сегодня богатейшие люди мира получают в самых современных клиниках[14].

Аналогичным образом беспилотные автомобили могли бы обеспечить людей лучшими транспортными услугами – в частности, снизить смертность из-за автомобильных аварий. В наши дни в авариях на дорогах ежегодно гибнет около 1,25 миллиона человек (в два раза больше, чем из-за войн, преступлений и терактов)[15]. Более 90 % этих аварий связаны с так называемым человеческим фактором: кто-то сел за руль нетрезвым, кто-то вел машину, набирая сообщение на телефоне, кто-то заснул за рулем, кто-то просто погрузился в грезы, вместо того чтобы следить за дорогой. По оценкам Национального управления безопасности движения на трассах, в 2012 году в США причиной 31 % смертельных аварий был алкоголь, 30 % – превышение скорости и 21 % – невнимательность[16]. Для беспилотных автомобилей подобное невозможно. Хотя у них есть свои проблемы и ограничения, а некоторых аварий не удастся избежать никому, замена всех водителей компьютерами, как ожидается, снизит уровень смертности и травм на дорогах приблизительно на 90 %[17]. Иными словами, переход на беспилотные автомобили, по всей видимости, каждый год будет сохранять жизни миллиону человек.

Так что было бы безумием препятствовать автоматизации в сфере транспорта и здравоохранения только ради того, чтобы сохранить людям рабочие места. Ведь по большому счету защищать нужно именно людей, а не работу. Освободившимся водителям и врачам просто придется искать себе другие занятия.





Алгоритм по имени Моцарт




Маловероятно, что искусственный интеллект и роботы полностью уничтожат целые отрасли – по крайней мере, в ближайшее время. Будет автоматизирован в основном узкий диапазон монотонных рабочих операций. Гораздо труднее заменить машинами представителей творческих профессий, в которых необходимо использовать широкий набор навыков и которые требуют умения действовать в непредсказуемых ситуациях. Вернемся к здравоохранению. Многие врачи практически полностью заняты обработкой информации: они собирают данные о здоровье, анализируют их, ставят диагноз. А вот медсестра должна обладать хорошими моторными и эмоциональными навыками, чтобы безболезненно сделать укол, сменить повязку или успокоить буйного пациента. Поэтому, скорее всего, семейный врач с искусственным интеллектом на нашем смартфоне появится на несколько десятилетий раньше, чем мы увидим надежного робота-медсестру[18]. По всей вероятности, сфера социального обслуживания – забота о больных, детях и стариках – еще долго останется в ведении человека.

Люди живут все дольше, а детей у них становится меньше, и поэтому уход за пожилыми будет одним из самых быстрорастущих секторов на рынке труда для человека.

Плохо поддается автоматизации не только уход за больными и немощными, но и творческий процесс. Нам больше не нужны люди, продающие музыку: мы можем напрямую загрузить ее из iTunes, – но композиторы, музыканты, певцы и диджеи у нас по-прежнему из плоти и крови. Мы полагаемся на творческие способности людей не только в сочинении новой музыки, но и в выборе из невероятного количества доступных вариантов.

И все же автоматизации не избежит ни одна сфера – даже искусство. В современном мире искусство обычно ассоциируют с человеческими эмоциями. Мы склонны считать, что художник дает выход неким внутренним психологическим процессам, что цель искусства – помочь нам осознать свои эмоции или пробудить в нас новые чувства. Поэтому, анализируя искусство, мы пытаемся судить о нем по эмоциональному воздействию на аудиторию. Но если в основе искусства лежат чувства, что произойдет, когда внешние алгоритмы научатся понимать человеческие эмоции и манипулировать ими лучше, чем Шекспир, Фрида Кало или Бейонсе?

В конце концов, эмоции – вовсе не мистическое явление, а продукт биохимических процессов. Поэтому в недалеком будущем алгоритм машинного обучения сможет анализировать биометрические данные от датчиков внутри и на поверхности вашего тела, определять ваш тип личности, следить за сменой настроения, а затем вычислять эмоциональное воздействие, которое окажет на вас та или иная композиция – или даже музыкальная тональность[19].

Вероятно, из всех видов искусства для анализа больших данных лучше всего подходит музыка, поскольку и она сама, и результат ее воздействия поддаются точному математическому описанию. На входе – математические диаграммы звуковых волн, на выходе – электрохимические диаграммы нейронных бурь. Через несколько десятилетий алгоритм, проанализировавший миллионы мелодий, научится предсказывать, какую реакцию вызовет любая из них[20].