Жертвуя малым (СИ)

«Я пойду!» — порывисто шагнул к нему Молодой, но Соль, вскинув руку, остановил его.
«Ты ведь любишь Акмэ, Косточка?» — назвал он юного волка его детским именем.
Хромоногий сын Молчуна, вспыхнув, опустил глаза и кивнул.
«Как и все», — шепнул он тихонько.
«Как и все», — повторил Соль. И зашагал впереди всех, торя им тропинку в рассыпных, белоснежных и хрустящих первых сугробах.
Грозный Лай кряхтя, а Молодой вздыхая, последовали за ним.
* * *
Подступил самый длинный зимний месяц, и старый шаман благодаря стараниям внучки пошел на поправку. Акмэ плясала в дыму через ночь, через ночь укрывалась с Солем одной на двоих шкурой, прижималась крепко, заставляла забыть обо всем. От одной полной луны до другой, и потом еще раз, проводила она бессонные ночи и спала на рассвете, а, проснувшись, спешила к деду. Ухаживала за ним полдня, уходила к женщинам с щенками, а с вечера плясала в свете пламени до упаду. Соль хотел потолковать с ней, но она была слишком занята, слишком напряжена, а по ночам — ночь через ночь — не желала ни о чем разговаривать. Она высохла, стала поджарой и смуглой, несмотря на разгар зимы, кости выступили, готовые вот-вот проколоть тонкую кожу. Но глаза ее сияли, губы алели, а руки и шерстка были мягки и нежны. «Ты плясала, — шептал Соль в ее белоснежные, пахнущие дымом костра волосы, и обнимал ее, теплую, костлявую, легкую, — ты слышала Ее голос?»
«Я плясала, — соглашалась она, и смеялась, когда он гладил ее по бархатной шерстке: щекотно, — но лишь Голоса Отцов говорили со мной, ведь к ним я за деда взывала».
«Когда же?..» — спрашивал Соль, но она не давала ему говорить, закрывала губы своими губами, лишая воли и желания задавать новые вопросы. Давая волю к совершенно иному, даря возможность исполнить абсолютно другие желания.
Но все кончается, а счастье — особенно горько. Самый длинный зимний месяц миновал, подступила пора гона, и однажды Волчица, сияя лицом, пришла к ним в шалаш и сказала: «Сегодня я буду плясать для Нее! А когда отворяться ручьи, ты подаришь мне щенков, правда, любимый?»
«Пляши», — отвечал ей Соль на это, надеясь, что Ее голос, Той, которую волки никогда не называли по имени, расскажет, наконец, Акмэ о том, что щенков ей от Светлого лжебога не видать.
Вся стая вместе со своими вожаками собралась ночью вокруг огромного костра смотреть, как юная Мудрая Матерь будет плясать свою первую пляску для Той, которая родила мир.
Сосновые бревна горели ярко и трескуче, взметая в морозный ясный воздух снопы искр. Волки и волчихи шептались, рассаживаясь на корточках на краю круга пламени: запахи близкой весны зажигали им кровь, предчувствие скорого гона пьянило. Старик-шаман, Грозный Лай, Молчун с хромым сыном разместились каждый во главе своего племени, Молодой сел по правую руку от отца. Там, где расположился Соль, никого больше не было, оттуда, с его стороны, должна была войти в свет костра Акмэ, и он ждал ее появления, скрестив на груди руки. Изредка ловил на себе то один, то другой настороженный желтый взгляд. Ни в одном не встречал симпатии, лишь напряженный, опасливый интерес. И все же он любил их, всех этих косматых, суровых, возбужденных предстоящим гоном волков, их ловких и сильных подруг, их стариков и оживленных, любопытных волчат. Все три стаи, с полусотни голов собрались сейчас вокруг костра, подле него, их невольного поддельного бога, и белый, мягкий светлячковый свет их звериных душ озарял его, грел теплым сиянием. Вся его семья, для которой он был чужаком, вся его родня, чьих предков уводил он на гибель, все они, молчаливые волки, собрались сейчас рядом, и он дышал в такт вместе с ними.
А потом появилась она, Акмэ, Белая Волчица, Мудрая Матерь, последняя этого имени. Он еще не знал тогда, что она — последняя, и она не знала, но вскоре ей предстояло узнать, а затем, совсем немного времени спустя, погибнуть от руки ее бога, Светлого, того, кого сама же она и пробудила.
Нагая, вошла она в круг пламени, по пути лишь слегка коснувшись Соля горячим плечом. Белоснежные, цвета дыма и облаков, волосы ее были распущены по плечам, худенькое тело блестело от пота. Она вступила в свет костра, вскинула руки, вытянулась, глядя в свежее зимнее небо ранней ночи, и стая затаила дыхание, а Соль прикипел взглядом к тонкой, истощенной фигурке. Шаманы запели, отбивая такт ладонями по ляжкам, вскоре стая присоединилась к ним, а Акмэ все стояла, вытянувшись, с прищуром глядя вверх. И вдруг, взвизгнув неистово, закружилась.
 
Это был дикий, стремительный, волчий танец, вовсе не похожий на те, какие прежде доводилось Солю видеть. Сам он тоже частенько плясал с Волчицей и ее дедом, с Грозным Лаем, Молчуном и Молодым, но то были танцы очищения, танцы смертной плоти, освобождающейся в жаре пламени от чужой огромной печали. Они подпрыгивали в тех танцах, силясь оторваться от земли и взлететь, но то были тщетные попытки уподобиться птицам, и все они об этом знали. То были танцы подражания, танцы силы и воли, и простого умения. Сейчас Волчица плясала так, словно сама была птицей. Словно белая горячая душа ее расправила, наконец, крылья, и понесла ее обладательницу прочь, в свежее морозное небо, вместе с легкой жаркой плотью.
Шаманы вскрикивали, отбивая такт ладонями, волки тянули односложную мелодию, как будто целое племя пело на луну, и Соля захватил этот могучий энергичный ритм, он подался вперед, следя за своей жрицей, ощущая столь полное единение с ней, какого не знал даже укрываясь одной на двоих шкурой ночь через ночь. А она взвизгивала все громче, все неистовее, кружилась, взлетая, и вдруг без разбега, одним мощным пружинистым прыжком вскочила на вершину костра. Соль охнул, придя в ужас, готовый броситься за ней в треск искр и пламени, но стая пела, вожди покрикивали торжествующе, а белая, вертящаяся волчком фигурка Акмэ балансировала на вершине пирамиды из горящих сосновых бревен, словно невесомый дух, рожденный в недрах пламени. Она кружилась, взметая легкими ступнями сердитые искры, и они взлетали над ней как бабочки, не жаля, не обжигая, будто ткали вокруг нее ярко-огненный плащ. И она сияла из-под этого плаща, белая, жемчужно-молочная, как луна-волчье солнце в пору самого своего налива.
Соль расслабился, разжал стиснутые кулаки, а Волчица, брызнув светом во все стороны точно звезда, прянувшая с августовского небосклона, с визгом упоения соскочила с вершины костра на землю, крутанулась вокруг оси, и вдруг, оступившись, упала.
Стая замолчала, как отрезало, вожди вскочили со своих мест. Но первым у неподвижного тела Волчицы, от которого шел пар и жар, горячий, как от раскаленного котла, оказался Соль, а за ним, опоздав на пять ударов сердца — хромоногий Косточка, носящий новое, взрослое отныне имя.
— Акмэ! — Соль подвел руку под ее затылок, приподнял. Глаза у нее были закрыты, грудь ходила ходуном, шерстка мокра и горяча на ощупь.
— Матерь, — шепнул Молодой, упав на колени рядом и не решаясь дотронуться. — Ах, жива!
Соль поднял ее, отстранив юного волка, выпрямился с легкой ношей на руках. Стая смотрела недобро, в желтых сузившихся волчьих глазах плясали багровые отсветы.
— В шатер, ко мне, — скомандовал старый шаман, и втроем они поспешили прочь из круга огня, прочь из кольца холодных, беспощадных охотничьих глаз.
Соль торопливо нес Волчицу, она дышала жаром, как печка. Шаман поддержал полог над входом в шалаш, посторонился, пропуская Светлого. Шагнул следом, по пятам за ним, прихрамывая и робея, Молодой. Старик указал на ложе и Соль, встав на колени, бережно опустил на укрытые шкурами душистые еловые ветви Волчицу. Дед попробовал прикоснуться рукой к ее лбу, обжегшись, отдернул руку.
— Воды, — мотнул он головой Молодому.
Тот подхватил глиняный кувшин и торопливо, немного кособоко, поспешил к реке за студеной водой.
— Что с ней? — спросил Соль. — Она очнется?
— Надеюсь, — хмуро сказал ему старик. — На моей памяти такого не случалось.
— Но ведь она… просто оступилась?