Жертвуя малым (СИ)
«Что случилось с тобой, Праматерь? Неужели больна ты?» — спросил ее Айона, и старуха кивнула в ответ.
«Больна, малый, плохой смертью больна я. Не первый ты, кто ко мне приходит, и говорит о том, что дурное творится. Не первый ты, кто приносит неупокоенные кости. Но ты — единственный, кто не совета просит, а сам советует. Добрый совет, малый, да только не могу я тебе помочь. Иссушила меня плохая смерть, все соки выпила, не зачать мне для тебя божью душу, в одиночку не справится. Али ты, да спутники твои, мне поможете?»
«Что сделать надо, скажи!»
«Полюбить вам меня надо, всю юность, удаль вашу молодецкую мне отдать. Душой, птицей белой, безгрешной, поступиться». Так сказала старуха, и улыбнулась беззубым ртом страшно. Посмотрел на нее Айона, вдохнул смертный смрад, от нее исходящий, и тошно ему сделалось.
«Что, соколик, готов чужой грех своей жизнью искупить?»
Сглотнул Айона, кулаки сжал, и шагнул к старухе.
«Готов, — отвечал, еле дух переводя от зловония, на него из пещеры за старухиной спиной нахлынувшего. — Я — готов, Праматерь, но братьев младших, да чужака из неизвестного племени, прошу — пощади. Возьми мою жизнь, и юность, и удаль молодецкую, птицу души моей возьми, растопчи, размозжи в кулаке своем старческом, но остальных — молю, пощади».
Усмехнулась старуха неласково. И раздвинула перед молодым охотником костлявые ноги.
«Полюби меня, соколик, — сказала. — И, коль сумеешь, я, так и быть, не трону твоих спутников».
Тошно, дико Айоне сделалось, когда вошел он в нутро ее костяное. Закричал он, как раненый сокол, когда она сжала его мужественность зубищами своими каменными. Но он обнял ее смрадное, разлагающееся тело, прижал к себе, поцеловал в затхлые губы, и стал любить так же неистово, как невесту свою в первую брачную случку. А она кусала его, скребла по спине кривыми когтями, сжимала так, что не вздохнешь. И хохотала ведьминым смехом, сдавливая в сухой руке белую птицу его души, когда он, бездыханный, упал на ее бесплодную грудь.
Просыпались с зарей его спутники, оглядывались в недоумении. На берегу реки засыпали они: молочной речи, в кисельных берегах, а проснулись на галечном пляже, под сенью тяжелых яблоневых веток. Розовым цветом цвела яблоня, и черные корни ее утопали в свинцовых озерных волнах, и в корнях этих черных, изогнутых, твердых, как камни, нашли они недвижимое тело. Колыхалось оно в воде, как плод, в прядях длинных, белых, словно пена прибоя, волос, и бела была его кожа, руки тонки и изящны, а строение совершенно. Попробовали они вынуть тело из волн, но крепко держали его корни со дна, и всех усилий троих не хватило, чтобы совладать с древесной противосилой. Пригорюнились трое, затосковали, стали звать Айону, чтобы он пришел и растолковал им, как быть. Да только не отзывался он на зов, и нигде, сколько не искали, ни следа его найти не сумели. Только и узнали безутешные странники, что заточены на острове.
Долго ли, коротко ли, погоревала троица странников и решила возвращаться вплавь в простом облике. Да не тут-то было: ни один из них, незадачливых просителей, не смог в простой облик возвратиться, а в двуногом плавать они не умели. «Так и умрем тут», — порешили тогда братья, а инородец, хоть и не понимал их речи, согласился. Сели они в ряд под яблоней и стали ждать смерти.
И явилась она к ним со стороны озерного простора в виде крошечного белого паруса. Трепеща, как лебединые крылья, приближался он, и вот самый зоркий из братьев разглядел лодочку, а на ней — женщину с большим животом, ловко правившую кормовым веслом. Когда же всем троим стала видна лодочка и ее пассажирка, узнали братья беременную невесту старшего. Она, не побоявшись тягот пути, пустилась вслед за женихом в его скорбный путь, и повстречала по дороге средних лет женщину, которая рассказала ей об озере и лодке.
«Спасла нас, — сказали ей младшие братья. — И чужака спасла, а вот жених твой сгинул без вести».
Заплакала тогда юная женщина и сказала деверьям: «Уплывайте. А я здесь останусь, ведь без любимого мужа мне весь белый свет не мил». Упрашивали ее братья, уговаривали, она — нет, и все тут. Хотели уж силой на борт тащить, как видят — бурлит вода в корнях яблочного дерева. Поспешили все четверо туда, глядят: а там белое тело в волнах барахтается, и глаза у него как грозовое небо, сквозь воду глядят. Подхватили братья тело за руки, чужак и Айонина невеста за ноги, поднатужились и вытянули его из воды. Сел тот на гальке, головой повертел, и говорит беременной: здравствуй, милая. Голосом Айониным говорит. Невеста его в плач, на грудь ему бросилась, он ее обнял, и к младшим братьям оборотился: спасибо, сказал, что дождались. А потом чужаку кивнул и на известном ему языке велел: рассказывай, да всю правду выкладывай, не таясь.
И поведал чужак своим спутникам горькую правду про соплеменника своего, Дерзкого именем. Остер он был на язык, на драку скор, оттого и прозвали его в стае Дерзким. Охотником он был справным, сильным, любили его девушки. Но была у него, как водится, одна невеста. Любили они друг друга, часто вместе охотились, ждали брачной поры, чтобы обзавестись потомством. Да нашелся в стае другой молодец, кому невеста Дерзкого тоже в душу запала. Он и мытьем к ней, и катаньем, но девица ему нет, как отрезала.
А надо бы сказать, что у перволюдей, так же, как у волков нынче, по обычаю девушка себе пару выбирала. И уж коль не глянулся ей молодец, то пиши пропало. Так и тут, нашла себе девица жениха, а на других молодцов и не глядела даже. Но вот, как подступила пора брачного гона, пришел звать Дерзкий свою суженую на ночной бег, а ее нет. Он искать, у состайников спрашивать, да они сами не свои: кровь кипит, ночь зовет, и дела им до чужой беды нет.
Бросился он в одиночку ее по лесу кликать, все окрестные тропки обыскал, но она как сквозь землю провалилась. Тут уж брачный огонь в нем поутих, сменился ледяным страхом. Стал он искать ее так, как охотник добычу ищет, и учуял, наконец, ее и другого запах. След взял, помчался, да не успел: лихоимец уже, в двуногом облике, злое дело свое сделал и снасильничал девушку. Увидал Дерзкий ее, окровавленную, к дереву привязанную, обидчика искусанного и, как был в простом облике, себя не помня, на врага кинулся.
Когда очнулся, слышит — невеста плачет. Он в двуногом облике глаза протер, смотрит — ладони кровью измазаны. Опустил взгляд, а у ног его соперник лежит с перерванным горлом, труп теплый еще, скалится, будто смеется. Пошел было Дерзкий невесту освободить, от дерева ее отвязать, а она ему: не подходи! Плачет, в путах бьется, а по глазам видно — боится его. Он ей: в стаю вернусь, людей приведу. И пошел. Нашел стариков, какие в брачных играх уже не участвовали, рассказал им все. Они ему велели в ручье умыться и в шалаше ждать, а сами пошли девицу выручать. Вернулись мрачные, привели девушку. А на утро, когда брачный хмель из голов состайников выветрился, созвали совет, стали думать, как поступить с убийцей. Никто не знал, как быть, ни старики, ни молодые, ни вождь. Лишь одна старуха, самая древняя, нажгла трав, надышалась, и сказала: забудем. Пусть месяц поживет вдали ото всех, очистится, а там простим его, не чужой все же.
Вздохнула стая с облегчением, и согласилась с мудрым решением. Месяц прошел, и вернулся Дерзкий в стаю. Старики обязали его отдавать треть добычи родителям убитого, ну, а те признали при всех, что зла на него не держат. Взял он в жены возлюбленную свою, зажил с ней, и в положенный срок она ощенилась. Он ее детей за своих признал, стали они вдвоем потомство растить, да только прежней безоглядной любви меж ними больше не было. Она часто плакать взялась, он — надолго уходить в лес, и блуждал там, как безумный, в погоне за призрачной тенью. А детеныши росли, послушные, ласковые, — трое, две девочки и один мальчик, младший, как две капли на отца своего убитого похожий. А когда пришла им пора идти на первую охоту, Дерзкий, приемный отец их, ушел из дому насовсем.
Поползли слухи. Перволюди, в общем-то, народ незлобивый, простой, до чужой беды не любопытный. Но невиданная напасть, со злополучной семьей приключившаяся, безумие мужа, тихие слезы жены — все это в конце концов стало достоянием стаи. Мудрая старуха, рассудившая простить убийцу, к тому времени отошла уже в материнский чертог, и некому было взять на себя новое решение о судьбе несчастных детенышей.