Все, что я хочу на Рождество… (сборник) (ЛП)

— Как вас зовут? — спросил он, потому что хотел узнать. Он хотел узнать ее имя, ее фамилию, где она жила и от чего она бежала. Неожиданно Эрика переполнила масса вопросов, таких же любопытных, как и у той пресловутой кошки, которая сдохла.
Нахмурив брови, она закрыла глаза, а когда их открыла, в них вернулась боль, сильнее страха.
— Я... не... знаю.
* * *
Палата в больнице была белой. Слишком белой. Белые занавески, белые простыни, белые стены, белый кафель. Все было настолько белое-пребелое, что глазам было больно, или, может быть, это были строители, которые колотили в ее мозгу. Им следовало эту комнату украсить какими-нибудь цветами. Повесить ярко-желтые занавески, или, может быть, кобальтово-синие.
Когда она попыталась сесть, у нее все поплыло перед глазами, и она упала обратно на постель. Это было всего лишь несколько дюймов, но казалось падением с двадцатого этажа на кирпичи. И тяжелое дробление отбойными молотками в ее голове вернулось.
«Как больно!»
— Док сказал, что у вас легкое сотрясение мозга. Даже не знаю, почему все называют его легким. Готов поспорить, что чертовски больно. Но вы здесь. Вы в безопасности.
Это был тот самый голос, хрипловатый голос из машины скорой помощи. Веки казались ей свинцово тяжелыми, поверх каждого их них словно два огромных пианино, но она все равно открыла их, потому что хотела увидеть лицо этого человека.
Ей показалось, что оно ей знакомо, особенно его глаза. Серые, цвета цемента глаза, взгляд которых был столь же твердым. Он сидел в углу, в кресле из пластика... белого, разумеется. И выглядел он уставшим. И нервозным. Прямо как тогда, когда вовремя лег спать и спать хотелось ужасно, но заснуть не мог, потому что играла музыка и веселились люди, а ты не должен был бы не спать до поздней ночи, но не мог не обращать на все это внимания.
Мужчина пытался через силу ей улыбнуться, уголки его губ приподнимались, но у него не так уж хорошо это получалось. Она не могла понять, из-за чего он недоволен. Он выглядел здоровым, никакого легкого сотрясения мозга, никаких отбойных молотков, и вдобавок ко всему, ему, должно быть, нравится белый цвет. Она испытала странное желание ему врезать и подумала, что это тоже от головной боли. Скорее всего.
Решив, что весь этот гнев не поможет ее голове, она посмотрела вниз, сосредоточив внимание на газете на полу у его ног.
— Пайн-Крест.
— Вы вспомнили? — спросил он, наклонившись вперед, локтями опираясь на свои сильные бедра. Он все еще был одет в ту же белую рубашку врача, что и прошлой ночью, но вся его грудь была испачкана черными пятнами. Он не создан для такой скучной одежды. Его идеально пропорциональное тело следует облачать во что-то элегантное и изысканное. В смокинг. В смокинге он, наверное, выглядел бы очень сексуально. Боже! Жар волнами стал расходиться по ее телу, накаляя ее нервные окончания, и она задалась вопросом, не вызвали ли эти головные боли заодно и похоть. Ну... если повезет, у нее это не более чем просто лихорадка.
Цементно-серые глаза с любопытством ее рассматривали.
— Что? — спросила она.
— Вы вспомнили, где находитесь?
— Я в больнице, — ответила она, удивившись этому глупому вопросу, потому что выглядел он очень даже не глупым парнем.
— Пайн-Крест. Вы вспомнили Пайн-Крест?
Она прищурила глаза, пытаясь понять, что это за место. Название было там, у нее в голове, но она никак не могла понять, откуда она это взяла.
— Не совсем.
Он наклонился вперед.
— Так это... да или нет?
Он человек не из терпеливых, что заставляет сомневаться в его врачебном такте. Хотя у постели больных медикам она ни к чему. Они лишь доставляют пациентов в больницу, а потом направляются к следующему больному. За исключением вот этого. Очень интересно, что он остался, чтобы побыть с ней. Если предположить, что он остался, чтобы побыть именно с ней.
— Что вы здесь делаете?
— Оформление документов. Государство предпочитает знать, кто катается на скорой, чтобы потом выставлять счета либо вам, либо вашей страховой компании. Ему это не важно.
 
О! Все это — лишь обязанность. Она надеялась, что это что-то большее. Она закрыла глаза, потому что отбойным молоткам не самое место колотится в мозгу. А теперь еще колотилось у нее в груди. У нее уже не просто голова болела, теперь ее и в жар бросало, и сердце прихватило. Боже, ей повезет, если выйдет из этой больницы живой.
— И еще я дал слово позаботиться о вас.
Она медленно открыла глаза, по одному, на случай, если его слова являлись обманом, порожденным жаром. Однако его щеки розовели сексуальным румянцем, и вряд ли это внезапное покраснение ей привиделось. Все прочее, да. Страстное танго по холлу больницы, просачивающееся шампанское в ее капельницу или разбрасывание лепестков роз на пол перед входом в имеющуюся в распоряжении просторную душевую кабинку. Именно это как раз было что-то вроде больничных фантазий, созданных плодом ее воображения, а не румянец неловкости... или то, как взгляд цементно-серых глаз смягчился, правда, только совсем немного.
— Я не помню, чтобы вы обещали обо мне позаботиться, — это она бы запомнила.
— Вы не многое помните.
— Я помню пожар. И жар. Было жарко, жарко как в плавильной печи, казалось, будто настал конец света и открылась пасть самого дьявола, чтобы поглотить все на своем пути, — она все еще ощущала этот раскаленный жар на своем лице, и колыхающиеся языки пламени пожара, и страх... осознания, что любой вдох может оказаться ее последним.
— Вы видели, как начался пожар? — спросил он, пропуская самые драматичные части и переходя к обыденным. Она полагала, что ему хотелось услышать о пережитом ужасе ее последних прожитых минутах — но нет. Он, скорее всего, был практичен, что, по ее мнению, было хорошим качеством для парамедика.
Когда она испустила вздох, это оказалось не так-то легко, и она нахмурилась.
— Вы что-то видели? — подталкивал он.
— Нет. Дышать больно.
— Сожалею об этом. На вашей груди лежало четыре на четыре. Это и еще кусок гипсовой стены, которые спасли вам жизнь.
— Четыре на четыре?
— Огромный пост.
Она усмехнулась.
— Я поняла, что такое четыре на четыре.
— И как же?
Тогда она прищурила глаза, пытаясь сориентироваться в прошлом, но в голову не приходило ничего. Никаких образов, никаких имен, никаких воспоминаний. Абсолютно ничего.
— Понятия не имею.
— Вы сильно пострадали из-за той стены. Много синяков. Какое-то время это будет не самым приятным зрелищем.
Синяки? Это объясняло боль в ее груди. Она дернула от себя больничный халат и, заглянув вниз, увидела две исключительно большие груди, вконец испорченные уродливым фиолетовым обилием, покрывающим все ее туловище. Черт. В ближайшее время никакого декольте.
— Не волнуйтесь. Всему свое время. Заживет. Ваша память восстановится.
Это хорошо, что он верил, что ей не давало покоя именно потеря ее памяти. Однако так далеко она даже не заглядывала. Сейчас это были маленькие открытия. Облегчение, что у нее было такое убийственное тело. Что ее мозг все еще работал. Классное ощущение. Сильное. Не стесненное правилами. Ей хотелось воспользоваться этой свободой. Она не была уверена, хочет ли, чтобы ее память вернулась. А что, если она была заурядной? Или хуже, чем заурядной? А что, если она была скучной? А что, если она работала — не приведи Господь — страховым агентом? Почему-то синяки, головные боли, вставленные трубки в ее руку были предпочтительнее другому, и она сама не знала, почему даже думать не хотела о том, кто она. Это был не страх вроде участия в программе по защите свидетелей или бегства от мафии. Скорее, это было легкое чувство тревоги, страх быть разоблаченным в том, кем являешься на самом деле. Но, опять же, подобные причуды было не то, в чем она была готова сознаться великодушному мужчине, который только что обещал позаботиться о ней. Подобного рода причуды отталкивали от нее мужчин.