Больше, чем это

  
10
 
Сет просыпается на красной кушетке — той, которая побольше, — и снова не сразу стряхивает с себя…
Нет, это не может быть просто сон.
Да, на сей раз он спал, но все равно, слишком все было живо, слишком отчетливо. Никакой зыбкости, никаких внезапных перемещений, неспособности ворочать языком, никаких провалов во времени или логике.
Он был там. Прямо там. Снова. Проживал заново.
Он помнит то утро так ясно, словно только что посмотрел всю сцену по телевизору. Было лето, несколько месяцев до похищения Младенца Иисуса, Сет как раз тогда устроился на первую свою подработку — официантом в местном стейкхаусе. Родители Гудмунда улетели в Калифорнию по делам, оставив сына присматривать за домом, который выходил прямо на холодный, рокочущий вашингтонский океан. Эйч и Моника тоже заваливались в гости, и они тупо пинали балду вчетвером — хлебали забытое Гудмундовым отцом пиво, трепались о всяком-разном и закатывались хохотом на любой пустяк.
Суперское было время. Просто сказка, как и все то лето перед выпускным классом, когда невозможное казалось возможным, любая мечта — лишь руку протяни, и если только уцепиться, задержаться в ней, то все образуется…
У Сета сжимается в груди от горечи, которая грозит захлестнуть, словно утопившие его волны.
Была сказка.
А потом сплыла.
Еще до того, как он умер.
Он садится на кушетке, спускает ноги на пыльный паркетный пол своего прежнего дома. Потом чешет в затылке — странно, волосы такие короткие, какой-то ежик, в настоящей жизни он никогда не стригся так коротко. Встав, Сет смахивает пыль с большого зеркала на стене.
Ну и жесть! Натуральный беженец. Волосы действительно подстрижены почти под ноль, лицо подозрительно осунувшееся, а глаза — как будто он с детства под заборами ночевал.
«Зашибись. Чем дальше, тем прекраснее».
Он вернулся в дом, после того как размотал все бинты. К тому времени усталость уже валила с ног, словно ударная доза анестезии. Он успел только доплестись до большой кушетки, вытряхнуть пыль из наброшенного на спинку покрывала, закутаться в него и провалиться в сон, который больше походил на отключку.
И там ему приснилось. Или он пережил заново. В общем, вот это.
В груди снова давит. Завернувшись в покрывало, словно в пляжное полотенце, Сет топает на кухню со смутной надеждой чем-нибудь поживиться. И не сразу замечает, что свет в дальнем окне изменился.
Солнце всходит. Снова. Снаружи новый рассвет.
Он проспал почти весь день и всю ночь. Понять бы все-таки, как здесь, в аду, устроено время.
Если оно есть. Если здесь не повторяется снова и снова один и тот же день.
Открывалкой на этот раз орудуется легче — сил после сна прибавилось. Фасоль непередаваемо мерзко горчит. Выплюнув все, что попало в рот, Сет шарит в шкафчике в поисках супа.
Супа нет. Там, по большому счету, вообще ничего нет, разве что признать едой мумифицированные макароны. Без особой надежды он крутит ручки на плите — вдруг удастся вскипятить воды? Но газ на горелки не поступает, электричества, чтобы запустить пыльную старую микроволновку, тоже нет. Сколько ни щелкай выключателями, свет не загорается, от холодильника воняет даже сквозь закрытую дверцу, поэтому Сет туда не заглядывает.
За неимением съестного он снова припадает к кухонному крану. Потом, хмыкнув с досады, достает из шкафчика стакан, наполняет уже почти совсем прозрачной водой и выпивает до дна.
«Ладно, — думает он, стараясь унять растущий страх. — Что теперь? Что теперь, что теперь, что теперь?»
Одежда. Точно.
Он все еще не может заставить себя подняться наверх — не готов сейчас смотреть на свою прежнюю комнату, где они жили с Оуэном, здесь, в этом доме, — поэтому идет обратно в гостиную, вспоминая о чулане под лестницей. Позади обеденного стола за двумя дверцами в стене скрываются безжизненные стиралка и сушилка, притихшие, словно скотина в стойле. Не удержавшись от ликующего вопля, Сет выуживает из сушилки серые спортивные штаны. Мешковатые, но не смертельно. Футболки нигде не видно, в стиральной машине тоже ничего, кроме застарелого запаха плесени, зато на крючке обнаруживается куртка от спортивного костюма. Тесновата в спине, и рукава едва достают до локтей, но прикрыться можно. Пошарив по темным полкам чулана, Сет находит одну поношенную черную парадную туфлю и одну гигантскую тенниску — не пара, зато на разные ноги и не жмут.
 
Сет возвращается к зеркалу в гостиной. Похож на бездомного клоуна, но хоть не голый, и то хорошо.
«Ладно. Идем дальше».
Желудок тут же откликается угрожающим ворчанием — и не от голода. Сет выскакивает наружу, в уже помеченный уголок с высокой травой, чтобы справить еще более неприятную нужду. Живот пучит, гораздо сильнее, чем бывает от куриной лапши и ложки протухшей фасоли. Это все голод, это он выкручивает желудок, словно тряпку.
Мучиться животом и так несладко, но Сету, пристроившемуся в неприлично высокой траве рядом с террасой, где громоздятся сваленные кучей бинты, с видом на колючую проволоку вдоль насыпи, вовсе не от этого делается все хуже и страшнее.
Тюрьма за насыпью.
Как только отпускает, он возвращается в дом и кое-как умывается холодной водой из-под крана и застывшей жидкостью для мытья посуды. Вытереться нечем, поэтому он сохнет так, думая, что же теперь.
Вот он тут. В пыльном старом доме, где нет никакой еды. В каких-то жалких обносках. Пьет воду, которой, возможно, травится.
Он не хочет наружу, но торчать тут безвылазно тоже не вариант.
Как же быть?
Нашелся бы тут кто-нибудь, кто может помочь… С кем можно посоветоваться. С кем можно разделить эту бредятину.
Но никого нет. Он тут один.
Пустые кухонные шкафы стоят нараспашку.
Здесь нельзя оставаться — без еды, в не пойми какой одежде…
Он поднимает глаза к потолку — может быть, все-таки осмотреть верхние комнаты?
Нет. Только не это. Не сейчас.
Кухню постепенно заливает восходящее солнце.
«Ладно, — говорит он себе наконец. — Пойдем посмотрим, какой он, этот ад».
  
11
 
Открывая входную дверь, Сет замечает, что замок поставлен в положение, не дающее захлопнуться. Он всю ночь проспал в незапертом доме. И хотя вокруг по-прежнему никого, становится не по себе. Замок захлопывать нельзя, иначе как он попадет назад? Сет выходит на неяркое солнце, осторожно притворяя дверь за собой и надеясь, что она хотя бы выглядит запертой.
Улица такая же, как вчера. Или когда там? Условно вчера. Он ждет, присматриваясь. Ничего не меняется, и он сходит с крыльца, идет по дорожке, где он… где он что? очнулся? воскрес? умер? Проскочив это место поскорее, он доходит до небольшой калитки, ведущей в переулок. И останавливается.
Все так же тихо. Все так же пусто. Словно застыло во времени.
Сет пытается припомнить, как выглядели окрестности, когда он здесь жил. Справа станция — собственно, одно только станционное здание, ничего примечательного. А вот налево — дорога к Хай-стрит, где находился супермаркет. И одежные магазины там вроде бы тоже имелись. Без шика, но однозначно лучше надетого на нем сейчас.
Значит, налево.
Налево.
Он не двигается с места. Мир вокруг тоже.
«Либо налево, либо сиди тут и дохни от голода».
На секунду второй из вариантов кажется заманчивее.
— Плевать! — говорит он наконец. — Ты и так помер. Что с тобой еще может случиться?
Он сворачивает налево.
Сет идет ссутулившись, сунув руки в карманы спортивной куртки, хотя они и оказались чуть не под мышками. Чья это была куртка? Папа вроде никогда ничего подобного не носил, но кто в детстве запоминает, что на ком надето?
Он украдкой посматривает по сторонам, часто оборачивается — нет ли кого сзади? Доходит до улицы, ведущей к центру. Если не считать огромного провала посередине, в котором кустится целая роща сорняков, все так же, как и везде. Покрытые слоем пыли машины на ободах, облупившиеся дома и никаких признаков жизни.