Больше, чем это

  
62
 
— Ой, мистер Сет, — бледнеет Томаш. — Ужас!
— Я подумал, — говорит Сет, не глядя им в глаза, — что я быстрее Оуэна смогу поднять тревогу. И лучше сумею объяснить, что случилось, чтобы они схватили этого типа как можно скорее. Оуэну было всего четыре. Он еще не очень хорошо разговаривал, и я подумал… — Сет поворачивается к могиле. — Не знаю, на самом деле, что я подумал. Вообще не знаю, правда это или версия, которую я сам себе сочинил.
— Но это же невозможно! — взмахивает руками Томаш. — Ты был маленький. Совсем маленький. Как ты мог сделать выбор?
— Достаточно большой, чтобы отдавать себе отчет. И честно говоря… — Сет сглатывает. — Честно говоря, я боялся. Боялся того, что будет, если пойду я, и я сказал…
Он умолкает.
Томаш подается к нему:
— А если этот тип сейчас тебя спросит?
— Что?
— Если этот человек сейчас придет к тебе на кухню и снова задаст свой вопрос. Скажет: или ты, или твой брат, выбирай. Что ты ответишь?
Сет в замешательстве трясет головой:
— К чему ты?..
— Тебя спрашивают сейчас, — настаивает Томаш. — Вот прямо сию секунду, кого взять, тебя или брата. Что ты ответишь?
Сет сдвигает брови:
— Это не одно и…
— Что ты ответишь?
— Чтобы взял меня, конечно!
Томаш удовлетворенно отступает:
— Именно. Потому что теперь ты взрослый. Это взрослый поступок. А тогда ты был маленький.
— Ты тоже был маленький, в том контейнере с мамой. Но ты пытался ее защитить. Я это чувствовал.
— Я был старше. Старше восьми. Я уже был не ребенок.
— Но и не взрослый. Ты и сейчас не взрослый.
Томаш пожимает плечами:
— Ну, есть же что-то посередине.
— Ты не понимаешь, — повышает голос Сет. — Я его убил. И я только сейчас это выяснил, неужели не ясно? Я-то всегда думал, его нашли живым. Покалеченным, нуждающимся в лечении, что тоже не сахар, но… А теперь… Теперь…
Он поворачивается к могиле. В груди теснит, горло сжимается, дышать нечем, словно все тело сдавливают в тисках.
— Прекрати, — сперва тихо, потом громче повторяет Реджина. — Прекрати, Сет, хватит.
Он качает головой, уши словно ватой забили.
— Ты просто жалеешь себя! — Звенящий от ярости голос прорывается сквозь вату в ушах.
Сет оглядывается на Реджину:
— Что?
— Не винишь же ты себя на самом деле.
Сет смотрит покрасневшими глазами:
— Тогда кого винить?
Брови Реджины взлетают на лоб.
— Убийцу, например, ты, чучело! Или мать, которая оставила дома двух маленьких детей, заведомо неспособных справиться с такой ситуацией.
— Она не знала…
— Какая разница, знала или нет? Ее дело — защищать вас. Ее дело — устроить так, чтобы вы не вляпались ни во что подобное. Это ее обязанность!
— Реджина! — Томаш вздрагивает от зашкаливающей громкости.
— Да, я понимаю, почему ты винишь себя, и представляю, как родители могли в тебе это ощущение вины поддерживать, но ты никогда не думал, что, может быть, дело вообще не в тебе? Может, это твоя мама прокололась? Такое случается даже с хорошими людьми. И не ты своей ошибкой вызвал подобное с собой обращение, а они сами. Может, они попросту забыли о твоем существовании, потому что слишком увязли в собственных проблемах.
— И что, это хорошо, по-твоему?
— Нет, конечно! Не волнуйся, я не собираюсь выбивать у тебя из-под ног почву для самобичевания!
— Реджина, — предупреждает Томаш, — он же только сейчас выяснил, что его брат…
— Но может, — не унимается Реджина, — ты не был для них пупом земли, Сет? Может, они на себе циклились не меньше твоего?
— Эй… — начинает Сет.
— МЫ ВСЕ ТАКИЕ! Все! Такие уж мы есть. Мы думаем о себе.
— Не всегда, — тихо возражает Томаш.
— Достаточно часто! И может, вся эта драма в духе «я сделал неправильный выбор, и родители на всю оставшуюся жизнь от меня отвернулись»… может, тебе просто удобнее так думать, потому что легче?
— Легче? Что здесь легкого?
— Потому что тогда тебе не надо стараться самому! Ты виноват, и все, путь отрезан. Оступился, и лежи отдыхай. Можно не рисковать снова становиться счастливым.
 
Сет вздрагивает, словно от пощечины:
— Я рискнул стать счастливым. Рискнул!
— Недостаточно, раз все-таки свел счеты с жизнью. Бедняжка Сет, убитые горем родители его не любили. Ты говорил, нам всем хочется чего-то большего! Так вот, что-то еще всегда есть. Всегда есть что-то, чего не знаешь. Может, родители тебя и вправду недостаточно любили, и это паршиво, да, но вовсе не обязательно потому, что ты такой плохой. А просто потому, что на них свалилась страшенная беда, и они элементарно с ней не справились.
Сет качает головой:
— Чего ты добиваешься?
Реджина взвывает в отчаянии:
— Сет, пойми, если ты ни в чем не виноват, если ты всего лишь случайно вляпался в какое-то дерьмо, так от этого никто не застрахован. Томми застрелили в затылок! Меня…
Она прикусывает язык.
— Что? — напирает Сет. — Что тебя?
Реджина смотрит ему в глаза, в ее собственных бушует пламя.
Сет выдерживает.
— Меня столкнул с лестницы отчим.
Томаш изумленно ахает.
— Он пил все больше, — говорит Реджина, не отводя взгляд. — И понемногу распускался. Там пинок, там тычок. Потом начались колотушки. Мама пыталась как-то сглаживать, вроде как ничего страшного, а я отбивалась от этого урода. Каждый раз, когда он поднимал руку. Но однажды его переклинило, и он перешел черту. Наверное, и сам не хотел, ушлепок несчастный, так случилось. Он полез меня бить, я сопротивлялась, он столкнул меня с лестницы, я ударилась головой и умерла. — Реджина резким движением утирает злые слезы. — И мама, которую я любила больше всех на свете, не помешала. Это была ее обязанность, а она его не остановила.
Реджина оглядывается по сторонам, смотрит на солнце, на травяные джунгли.
— А этот мир? Это дурацкий пустой мир? Мне плевать, даже если это ад. Мне абсолютно фиолетово. Настоящий он или нет, из виртуала мы выпали или откуда, или вообще это все твое больное воображение, Сет, мне плевать! Главное, что я настоящая. И Томми. И даже если это ад… — Она вдруг сдувается, словно из нее выкачали всю энергию. — Может, он и уродский, но тут точно лучше, чем там.
  
63
 
— Я не знал. — Томаш берет ее руку своей забинтованной.
— Конечно, откуда бы тебе. — Реджина вытирает нос рукавом. — Я ведь не говорила.
Солнце снова палит вовсю, и Сет в который раз замечает, что не слышно гудения и стрекота насекомых. Даже ветра нет. Только они втроем посреди безмолвного кладбища.
— Странная мы компашка, а? — высказывается Томаш. — Домашнее насилие, убийство, самоубийство.
— И все практически без повода, — вставляет Реджина.
— Поэтому ты на меня все время злишься? — доходит до Сета. — Потому что я свел счеты с жизнью от жалости к себе? А вот вам обоим на самом деле досталось, да?
Реджина смотрит красноречивым взглядом, не требующим слов.
— Я покончил с собой не из-за того, что случилось с братом. Да, это был ужас, и с годами лучше не становилось, но причина не в этом.
— Тогда в чем? — спрашивает Томаш.
— В том, когда ты рискнул стать счастливым? — догадывается Реджина. — С тем парнем? У него еще такое имя странное.
Сет, помолчав, в конце концов кивает.
— Ну… — Томаш смотрит на надгробие. — Если под историей с братом скрывалось что-то такое, о чем ты не знал, то, может, в той истории тоже было что-то еще? Может, всегда есть что-то еще?
Солнце поднимается выше. Сета потряхивает от всего, что случилось за утро, от этой новой, но до странности знакомой боли, которая стучится в сердце. Он снова без сил, несмотря на спокойный ночной сон. Боль, злость, унижение, горе, тоска.
Но, может, есть что-то еще?
Он оглядывается на надгробие с именем Оуэна — что, если Томаш прав? Там ведь действительно скрывалось что-то, о чем он не подозревал.