Аниматор

— Он-то? — Она задумывается. Губы снова начинают дрожать. — Конечно… любил… мы с ним душа в душу… Он и зарплату всегда домой, и если купить что… Вместе поедем в субботу на оптовый, он стоит с сумками, я по ларькам… Ну поворчит, конечно, не без этого… Нет, мы душа в душу. В Крым ездили в… В каком же году?..
Петьке шесть лет было. Ой, давно уж как… а как вчера, правда.
Утром на пляж, на камушки… у нас камушки были. У всех песочек… нет, у нас камушки. Даже лучше. Грязи меньше. До обеда поваляемся, или Вася еще утром за баклажкой сходит, винцо под зонтиком потягивает. Я и не ругалась, что уж. Оно слабенькое, как квасок. И сама, бывало, стаканчик выпью. Вася-то и скажет: ну-ка, Нюра, выпей стаканчик, чтобы солнце ярче светило…
Анна Дмитриевна замолкает и невидяще смотрит мимо меня куда-то в стену. Кажется, что по неподвижным глазным яблокам медленно плывут облака прошлого, набегают бирюзовые волны ее воспоминаний…
В общем, негусто. И уже понятно, что большего не вытянуть.
— Спасибо, Анна Дмитриевна. Вы можете идти.
Она испуганно вскидывается.
— Что?
— Я говорю: спасибо. Вы мне очень помогли. До свидания.
— Вы уж пожалуйста, — говорит она, беспокойно озираясь. — Уж я вас прошу. Мы в долгу-то не останемся. Уж Вася так хотел.
— Я понимаю, да… Все, что в моих силах.
— Бывало, подвыпьет и заводит. Вот, мол, хоронить тебя буду, Нюрка, так анимацию по первому разряду. Лучшего аниматора возьму, никаких денег не пожалею. Так, мол, ты мне надоела, что уж отпразднуем так отпразднуем, ты, мол, и не сомневайся… А и правда, у меня-то здоровье всегда слабое было, а он жилистый такой, крепкий…
Конечно, обидно слушать, этого не отнимешь… а оно вон как вышло.
Уж лучше бы я. — Рот снова кривится. — Лучше бы я, правда… Что я теперь? Кому нужна? Петька вырос, мотается из конца в конец, как цветок в проруби… Раз в полгода заглянет к матери — вот и вся радость… Уж вы пожалуйста!
Она раскрывает ридикюль и шарит в нем растопыренными пальцами, не отводя широко раскрытых слезящихся глаз.
— Больше-то мы не можем… ведь как дорого все по этой части…
Я беру ее за локоть и довольно крепко сжимаю. Анна Дмитриевна приходит в себя.
— Перестаньте, — говорю я мягко. — Не нужно. Я сделаю все, на что способен, Анна Дмитриевна. Не волнуйтесь.
Рыдания.
— Послушайте. Вы сколько в кассу заплатили? По прейскуранту?
Она кивает.
— Да, да… именно… и еще перекупщику двести… за очередь…
— Ого! — говорю я.
— Цены-то у вас тут… кусаются цены-то, честное слово. Мы ведь на последнее… Я думала…
Снова плачет, всхлипывая и коверкая слова. Мне не удается узнать, что она думала. Впрочем, то, что она думала, не имеет никакого значения.
— Анна Дмитриевна! — окликаю я. — Ведь вы человек небогатый. Зачем вам эти безумные траты? Все равно потом и памятник ставить, и оградку… правда? Хотите, отменим сеанс? Вы не плачьте только, успокойтесь. Ведь это предрассудки, понимаете? Если вы думаете, что в колбе останется его душа, то это не так. Это неправда. Это не душа. Не он. Знаете, как у нас говорят? Не он, а неон. Смешно, да?
Просто свечение такое. Как в лампочке. Мы ведь людей-то не воскрешаем, понимаете? С ним не поговоришь, не посоветуешься…
— А что мне разговаривать? — перебивает она напряженно. — Я понимаю.
— Я не отговариваю, поймите, — говорю я. — Наоборот, мне лучше.
Я деньги получу за работу. Но если вам на самом деле не нужно ничего такого, я могу сказать, что у меня не получилось. Не получилось. У аниматоров это случается. НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ, понимаете? Вам вернут деньги, и все.
— Зачем это? — смотрит настороженно, с опаской. — Нам денег не надо.
Губы снова кривятся. Я молчу. Она хлюпает.
— Что же мы? Мы ведь не хуже других… Хочется ведь, чтобы все нормально. У нас и по даче соседи… даже когда бабушка их, и то… даже оправку такую хорошенькую для колбочки заказали… цветочки эмалевые такие… не придерешься… А то что же? Скажут — вон
Никифорова-то… мужа не могла похоронить как следует. Ведь хочется, чтобы по-человечески. ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ, понимаете?
 
Пауза.
— Хорошо, — говорю я. — Тогда до свидания. Спасибо. Колбу получите на выдаче.
Встаю.
— Прошу вас…
Тоже встает. Беспомощно оглядывается. Выходит.
Фу. Я закрываю глаза и сижу так несколько секунд.
Какое облегчение. Кажется, что чужое несчастье, даже если оно такое, сжигает воздух. И, пока ведешь подобный разговор, дышать физически трудно. Как ни привыкай.
Ну ладно. Поехали.
Щелкаю тумблерами. Гул становится жестче — генератор вышел на рабочий режим.
Становлюсь в изголовье подъемника.
По дугам излучателей уже пробегают едва различимые трепетные огоньки.
Снова откидываю простыню.
Всматриваюсь в черты его лица.
Меня охватывает привычное волнение. Странное — но и привычное.
Каким же ты был, Василий Никифоров? Как прожил свои сорок девять лет?
Как мне понять это?
Анамнез 1. Василий Никифоров, 49 лет
Привалившись камуфлированным плечом к будке, охранник Полын посматривал на проходящих с той безнадежностью во взгляде, какая сквозит порой в желтых глазах цепных собак.
— Ну что, служба, — сказал Никифоров, свернув в ворота, — паришься?
Давай твоих закурим.
— От тебя хоть прячься, Михалыч, — хмуро ответил Полын. — Твои-то где?
— Своих я сроду не имел, — отшутился Никифоров, добродушно щеря щербатые зубы. — Не жмись, чего ты.
— Ишь ты, не жмись, — проворчал охранник, протягивая пачку. — Тут, блин, уже спички впору считать, не то что сигареты.
— Это да, — согласно кивнул Никифоров, пустил дым и спросил с лукавой интонацией, позволявшей предположить, что сам он давным-давно знает ответ на свой вопрос, а сейчас только хочет проверить бестолкового топтуна. — А почему?
— Да потому, блин, что совсем оборзели, — загорячился Полын. — Ты смотри, что делают! Вчера картошка семь, нынче девять. Вчера бутылка двадцать четыре, сегодня без тридцатки не подходи. Это как?
Он замолчал и возмущенно уставился на Никифорова. Никифоров хмыкнул, глядя снисходительно и немного насмешливо. Затем стряхнул пепел и сказал наставительно:
— То-то и оно-то.
— А я что говорю? — Полын нервно сжимал и разжимал кулаки. — Вон, блин, тесть у меня. У него скидка. Ну короче, всегда на одной заправке заправляется. Как постоянный, блин. Всем восемь семьдесят, а ему восемь пятьдесят. А он и отчитывается за восемь пятьдесят. Я ему говорю: ты чего? Ты должен за восемь семьдесят! Это ж твои двадцать! Прикинь: шестьдесят залил, двенадцать целковых на карман.
А он говорит: требуют. Ты понял, блин?
Сделав губы куриной гузкой, Никифоров выпустил дым тонкой струйкой и снова загадочно хмыкнул.
— Во-во, — сказал он.
— А с дачи огурцы все на рынок тащит. Мешками прет — и все на рынок. Коптевский знаешь?
Полын замолчал, напряженно глядя на Никифорова.
Никифоров кивнул.
— Ну и вот, блин! — просиял Полын. — На Коптевский! Я говорю: ты чего? Внук-то чей, говорю. Твой внук-то. Ему зимой-то огурца во как надо! Старый ты лапоть, говорю. А он все на электричку кивает. Мол, в один конец двадцать два. Ты, дескать, чужие не считай. Вот так.
Прикинь: двадцать два в один конец!
— Совсем оборзели, — согласился Никифоров, безнадежно маша рукой. –
Да эти еще. Тут уж самим не продохнуть — е-е-едут!..
— Кто? — не понял сразу Полын, а потом протянул без интереса: –
А, эти-то…
— Ну да, — оживился Никифоров. — Да что далеко ходить? Вон этот-то.
На черта его Григорий взял? Я говорю: Григорий. На хрена, говорю, ты его берешь?
Полын достал сигареты. Никифоров сморщился и помотал головой — он, дескать, уже накурился.
— Тут, говорю, своих навалом. Вон, говорю, Колю Кратова лучше бы.
Или еще Володька Синяков заходил, тоже спрашивал — как, мол, мы тут без него управляемся. Ты, говорю, конечно, всему голова.