Запретная одержимость (ЛП)

— О? — Виктор приподнимает бровь. — Не совсем обычное место для тебя. — Он очень хорошо знает, что мои самые нелюбимые воскресенья, это те, когда они с Катериной решают отвезти детей в церковь Святого Николая. Иногда они решают справиться сами, просто чтобы избавить меня от неприятных воспоминаний, которые это навевает.
— Мне это стало нравиться больше. — Я пожимаю плечами, отметая любой намек на то, почему я нахожу собор Святого Патрика успокаивающим. — Это тихое место, где можно посидеть.
— В последнее время здесь не очень-то тихо, это точно, — говорит Виктор со смешком, быстро целуя Катерину и вставая. — Мне нужно заняться кое-какими бумагами в моем кабинете, но зайди за мной перед ужином, любимая. — Он подмигивает ей, и Катерина краснеет, но на ее губах играет едва заметная улыбка.
Он думает, что ведет себя сдержанно, но я точно знаю, чем они будут заниматься в его кабинете, пока я собираю детей на ужин. Поскольку Катерина после беременности чувствовала себя достаточно хорошо, Виктор не мог оторваться от нее. Это часто заставляло меня чувствовать крошечный укол ревности, на который, я знаю, не имею права, но в глубине души я хочу знать, каково это, когда кто-то испытывает ко мне такое желание, и не в состоянии оторвать от меня свои руки, нуждаться во мне таким голодным, волчьим взглядом, которым Виктор иногда смотрит на Катерину, когда думает, что больше никто этого не видит. На что бы это было похоже, если бы кто-то, кому я доверяю, смотрел на меня с таким голодом? Заставило бы это меня тоже почувствовать желание, а не страх? Заставило бы это меня почувствовать ту глубокую, ноющую потребность, которую я так сильно хочу испытать?
Есть только один мужчина, который когда-либо заставлял меня чувствовать это, и он единственный, кто никогда не ответит взаимностью. Это кажется несправедливым.
Ужин уже подан к тому времени, когда появляются Виктор и Катерина, держась за руки и перешептываясь друг с другом, что только усиливает боль в моем и без того наболевшем сердце. Я не должна чувствовать себя одинокой, не тогда, когда я возвращаюсь домой, в место, где я всегда чувствую себя в безопасности и счастливой, но сегодня я так себя не чувствую. Отстраненность Макса после возвращения из Бостона усилила это, возможно, даже стала причиной этого, но я не хочу признаваться в этом самой себе.
— Ты опоздала, — поддразниваю я Катерину, когда она садится, убирая прядь темных волос с лица, и благодарит Ханну за то, что та принесла с кухни ее тарелку, накрытую и теплую.
— У Виктора были кое-какие данные, которые он хотел, чтобы я просмотрела, — чопорно говорит она, но уголки ее губ дергаются, когда она тянется за вилкой.
— В конечном итоге у тебя будет еще один ребенок, если ты не будешь осторожна. — Я со смехом смотрю на нее, говоря достаточно тихо, чтобы Аника и Елена не услышали. — И тогда нам обеим понадобится помощь.
— О боже, нет, — говорит Катерина с коротким смешком. — В любом случае, мне говорили, что нельзя забеременеть, пока кормишь грудью. — Она украдкой бросает взгляд на Виктора. — Надеюсь, это правда, — добавляет она.
Ради нее самой, я тоже на это надеюсь. Она говорила мне раньше, что, хотя она полюбила Анику и Елену с того момента, как встретила их, она была не совсем готова стать мачехой в тот момент, когда переступила порог дома Виктора. И она также не ожидала, что ее первая беременность обернется близнецами.
— София потрясена только одним ребенком, — добавляет она со смехом. — Я не знаю, что бы я делала без тебя, Саша, правда. Ты наше чудо.
Год назад я, возможно, разозлилась бы на это. Это, в частности, то, над чем я долго и упорно работала в терапии, жгучее, противоречивое чувство, что я здесь счастлива, любима и ценна, и частые разговоры Катерины, что она не знает, что бы она делала без меня, в совокупности с осознанием ужасных обстоятельств, без которых у меня никогда бы не было шансов вообще оказаться здесь. Я знаю, что никто не рад тому, почему я здесь, только тому, что я здесь. Но не всегда легко помнить, что в плохой ситуации можно найти хорошее. Видеть, что все обернулось к лучшему, и не обижаться на то, как все начиналось.
 
— Я рада, что я здесь, — тихо говорю я ей. — И я рада, что мы вернулись.
Катерина, по крайней мере, помнит, какой сегодня день. Это тоже произошло в один из самых тяжелых периодов ее жизни, хотя, по большому счету, и не самый тяжелый. Она нежно касается моей руки, мило улыбается и возвращается к своему ужину. Остаток ночи я не могу избавиться от меланхолии. Я рано ложусь спать, лежу в темноте, и мои мысли снова возвращаются к Максу.
Я знала, что он был там, в церкви, еще до того, как он заговорил. Я почувствовала запах его одеколона, аромат его кожи позади меня, и я поняла. Я никогда не чувствовала себя с кем-то так близко, как с ним, и все же, он, кажется, полон решимости установить дистанцию между нами.
Это несправедливо.
Его улыбка, когда я увидела его сегодня, всплывает передо мной в темноте, и я чувствую ту глубокую, ноющую пульсацию желания, которая возникает только тогда, когда я думаю о нем. Я никогда не знала, каково это, чувствовать прикосновение чьих-то губ к своим, чувствовать нежные руки на своем теле, но я провожу указательным пальцем по нижней губе, представляя, что это руки Макса. Представляю его улыбку на его лице, когда он наклоняется, его тело медленно прижимается к моему, грудь, живот, бедра, все его твердые мускулы прижимаются к моей мягкости. Я позволяю своей руке скользнуть вниз по моему телу, по моей мягко изогнутой груди, делая небольшой вдох от острого ощущения удовольствия, которое я испытываю, когда кончик моего пальца касается моего напрягшегося соска. Я медленно провожу пальцами по ткани майки, в которой ложилась спать, представляя, что это рука Макса исследует меня.
Это не совсем секс, о котором я фантазирую, когда вот так трогаю себя в темноте, представляя его. Вспоминая механику секса в том единственном контексте, в котором я с ней знакома, я каждый раз замираю. Вместо этого я думаю о более мелких ощущениях; прикосновении рук к коже, давлении кончика пальца, тепле ладони, скользящей по мне. Звук, который может издать Макс, низкий и нуждающийся, когда прижимается ко мне, когда чувствует, как сильно я его хочу.
Представлять его — единственный безопасный способ исследовать это, просунуть руку под мягкий хлопок трусиков и просунуть кончик пальца между складочками, медленно проводя им по клитору, представляя, как Макс прикасается ко мне, доставляет мне удовольствие, исцеляет меня. Он никогда бы не причинил мне боли. Он бы остановился, если бы я попросила его об этом. Он делал это медленно, возбуждая меня до тех пор, пока я не могла думать только о нем, все плохие воспоминания были задушены одеялом тепла и удовольствия.
— Макс… — шепчу я его имя в темноту, выгибаясь, мои бедра раздвигаются шире, когда я наклоняюсь навстречу удовольствию, напрягая мышцы, разогревая кровь. — Макс, пожалуйста, позволь мне кончить для тебя…
Я могу представить его грубый стон мне в ухо, побуждающий меня, его низкие стоны ободрения. Я чувствую, как покалывание начинает распространяться по моей коже, он намекает на более безмерное удовольствие, чем то, что я испытываю даже сейчас, обещание чего-то, что заставит меня трещать по швам. И затем, как раз в тот момент, когда у меня перехватывает дыхание и учащается пульс, все меняется.
Низкий стон у меня над ухом — это больше не Макс, нежно подталкивающий меня, сдерживающий свое желание, пока я не кончу. Это ворчание мужчины позади меня, его твердая рука ложится мне между лопаток, когда он наклоняет меня над штабелем ящиков, расщепленное дерево впивается мне в щеку. Это боль и резкие разрывы, страх, холодом разливающийся по моей крови, замораживающий любую возможность наслаждения, когда воспоминание о том единственном разе, когда мужчина все-таки прикоснулся ко мне, стремительно возвращается. Я отдергиваю руку между бедер, содрогаясь.