Камни Флоренции

То, что бросилось в глаза немецкому поэту, осматривавшему город на бегу, была Республика, воплощенная в общественных зданиях, площадях, церквях и статуях; вернее, идеальная республика, построенная из pietra dura, pietra farte, грубых камней и мрамора, выложенного геометрическим узором. Эта Республика никогда не существовала как политическая реальность, она была всего лишь желанием, мучительной ностальгией по хорошему правительству, излившейся в стихах и историях, в архитектуре, живописи и скульптуре. Вид розового города с башнями, служивший фоном для ранних флорентийских фресок (вскоре он превратился в белый город эпохи Возрождения, с классической архитектурой и скульптурой), полностью соответствует представлениям Данте и Макиавелли об идеальном городе, омытом чистым светом разума, даже если и Данте, и Макиавелли, движимые отчаянием, уповали на избавителя свыше (какого-нибудь императора или принца), который явился бы, подобно Мессии, и спас реальный город; точно так же Савонарола уповал на Иисуса и на конституцию по примеру венецианской, а бедные флорентийцы — на ангелов. Гете показалось, что он увидел доказательства мудрого правления, но на самом деле речь шла о мудром владении пространством — единственном типе управления, которым в совершенстве овладели флорентийцы, и которое великие строители Республики передали, словно Великую Хартию, следующим поколениям. К 1786 году флорентийцы уже два с половиной века страдали под гнетом явно порочного правления великих герцогов [78], и город, который увидел Гете, был в значительной степени плодом зодчества этих герцогов, но в мосте Санта Тринита, во дворце Уффици, огромном Палаццо Питтм, в Форте Бельведере, в мощных, суровых дворцах на Виа Мадджо, Виа де Джинори, Корсо дельи Альбицци, с мрачными уступами крыш — возведенных при Козимо I и его жалких преемниках — неистребимо присутствовал «старый» способ строительства, республиканские традиции четкости, упорядоченности и простоты. Козимо I мог приказать воздвигнуть на площади Санта Тринита колонну из терм Каракаллы (подаренную ему папой) в честь своих военных побед, но ему было не под силу победить индивидуальность города; Флоренция не желала принимать образ великогерцогской столицы.
«Флорентийские историки, — писал Роско, очень умный юрист из Ливерпуля, современник Гете и биограф Лоренцо Медичи, — словно не желая более свидетельствовать о собственом закабалении, почти всегда заканчивали свои труды описанием падения Республики». Этот принцип действует до сих пор, причем под его влияние попадают даже иностранцы; покойный Фердинанд Скэвилл из Чикагского университета также завершил свою книгу по истории Флоренции падением Республики [79]. Существует ряд интересных специальных исследований конца эпохи великих герцогов, в частности, «Последний Медичи» Хэролда Эктона [80]; есть и отдельные работы о периоде Рисорджименто и об иностранцах во Флоренции. Но собственно история Флоренции, словно по какому-то общему согласию, заканчивается вместе с затуханием ее гражданской жизни; после этого истории уже не существует — остаются только сплетни из личных дневников.
Слово «Осада» флорентийцы до сих пор пишут с заглавной буквы. Во Флоренции есть только одни развалины — содержащиеся в порядке руины стен, представлявшие собой в 1300–1325 годах «третий круг», или внешнюю линию обороны, вдоль которой сегодня разбиты бульвары; здесь можно увидеть остатки укреплений, построенных Микеланджело у горы Сан Миньято во время осады. Как явствует из описания Чарльза де Тольнаи [81], изначально эти укрепления напоминали какое-то ракообразное, с длинными клешнями, мандибулами и усиками, вытянувшимися вперед, чтобы не пропустить момент, когда враг подойдет к кругам городских стен. И если ранее под словом «il nemico», враг, понимали сиенцев, пизанцев, лукканцев и миланцев, то во время осады, длившейся одиннадцать месяцев, оно раз и навсегда стало значить «испанцы».
  
Как уже говорилось, Флоренция не относится к числу городов, способных мгновенно погрузить вас в сентиментальные размышления, однако в летнюю ночь, если посмотреть через Арно с террасы на набережной Аччайуоли или Веспуччи, в тенях по ту сторону реки можно без труда представить себе войска императора Карла V. Дело происходит в августе 1530 года; только что Франческо Ферруччи, великий военачальник Республики, был захвачен в плен и убит под Джавининой, среди роковых Пистойских холмов, во время последней ожесточенной схватки с силами противника, во много раз превосходивших по численности силы флорентийцев. «Вы убиваете мертвеца», — прошептал он, падая, уже израненный, на предательский клинок вражеского командира. В городе, за стенами, почти ничего уже не осталось. Из церквей и монастырей вынесли все ценности, чтобы собрать деньги на оборону, женщины отдали для той же цели свои кольца; зимой из домов выломали на дрова оконные переплеты и двери. Запасы капусты и прочих овощей, выращенных на крышах домов, уже уничтожены. Еды в городе осталось на три дня. В памяти тосканцев еще живо ужасное разграбление Прато, города, расположенного ниже, в той же долине, солдатами испанца Кардоны и Джованни Медичи (будущего папы Льва X), не говоря уж о разграблении Рима лютеранами «католического» императора. Стоявший во главе городского гарнизона наемник из Перуджи Малатеста Бальони вступил в тайный сговор с испанцами и внезапно повернул на город орудия, стоявшие возле его штаб-квартиры у Порта Романа. Мечта о последнем, отчаянном сопротивлении, о том, чтобы поджечь дома, убить женщин и детей и погибнуть в страшной катастрофе, чтобы «от города не осталось ничего, кроме воспоминаний о величии его души, которые стали бы бессмертным примером для всех, родившихся свободными и с желанием жить свободными», — даже эта мечта оказалась неосуществимой. Назавтра город сдался.
Это был не первый случай, когда чужеземцы угрожали республике, стоя у самых ее ворот. Еще при жизни предыдущего поколения французский король подошел к городу, но отступил, испугавшись слов Пьеро Каппони. После разграбления Прато в 1512 году пожизненно избранный гонфалоньер Пьер Содерини в ужасе бежал, и, воспользовавшись страхом, который внушали их испанские союзники, в город вошли Медичи. Задолго до этих событий, в июле 1082 года, Флоренцию, единственный итальянский город, сохранивший верность папе, осадили войска императора Священной Римской империи Генриха IV, воевавшего с его защитницей Матильдой Тосканской. Город спасся благодаря невыносимой жаре, которая вынудила императора снять осаду через десять дней. В 1312 году другой германский император, Генрих VII, встал со своими войсками лагерем неподалеку от монастыря Сан Сальви, к востоку от городских стен, но в замешательстве отступил; это место до сих пор называют Кампо де Арриги — «Лагерем Гарри». Однако на сей раз, с приходом испанцев и их мстительного союзника из рода Медичи, папы Климента, в самом деле настал Судный день. Он стал последним подвигом, долгожданной кульминацией флорентийской истории. Из пожертвованных горожанами золотых и серебряных украшений и домашней утвари, а также освященных церковных сосудов в последний раз отчеканили красивый золотой дукат и серебряные полдуката. Вместо привычного изображения Иоанна Крестителя на одной стороне золотой монеты был изображен Крест, а на другой красовалась надпись «Jesus Rex Noster et Deus Noster» («Иисус Царь Наш и Бог Наш»). Этими монетами расплачивались с солдатами.
Республика, сдавшаяся испанцам, которые захватили ее в интересах папы Климента, не была демократической, в современном смысле этого слова (рабочие, как представители низшего класса, были лишены права голоса, и до последних дней осады им не разрешали брать в руки оружие), а со времен Козимо Старшего ею фактически правили представители семьи Медичи, хотя при этом и сохранялись формы и институты свободного государства. Когда через год после окончания Осады папа назначил правителем Алессандро, которого все считали его незаконнорожденным сыном, и пожаловал ему невиданный титул Герцога Флорентийской республики, изменение показалось лишь внешним. Однако новое звание означало изменение в положении дел; избиратели, сделавшие все возможное и невозможное для зашиты своих свобод и заслужившие восхищение всего мира, теперь обнаружили, что это возможное и невозможное при циничном подведении итога не значит ровным счетом ничего; все — французский король, венецианцы, герцог Феррарский, Генрих VIII Английский — наблюдали за происходящим, но никто не протянул руку помощи. Народ, обладавший волей и проявлявший непостоянство, то терпя Медичи, то выгоняя их из города, разбивая их статуи и уничтожая их гербы, уже утратил независимость. Поступок Лоренцино, убившего тирана Алессандро через шесть лет после воцарения последнего, был напрасным; никто не знал, как воспользоваться неожиданно открывшимися возможностями для восстановления свободы города. Обычной после подобных событий перемены настроений не произошло. С точки зрения истории это был подвиг, для Республики — этап, но это нельзя назвать политической переменой. Очень убедительно об этом сказал Альфред де Мюссе в пьесе «Лорензаччо», где Лоренцино («-аччо» — это пренебрежительный суффикс) говорит: «Статуя, которая покинула бы свой пьедестал и пошла по площади среди людей, быть может, напомнила бы, кем я был в тот день, когда начал жить мыслью, что должен стать Брутом» {31}. После того как подвиг, достойный быть запечатленным в мраморе, был совершен, Козимо I, в ту пору скромный молодой человек, спокойно согласился занять место, освобожденное его дальним родственником. А затем сам начал изображать из себя абсолютного монарха, правителя общенационального государства вроде Франции, Англии или Испании, а после победы над Сиеной (одержать которую было вовсе не трудно) выклянчил у папы титул Великого герцога Тосканского. Флоренция перестала существовать как политическая единица.