Миграции
ГОЛУЭЙ, ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК. ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД
Пол застлан дешевым линолеумом, от него веет холодом. Туфли я где-то потеряла еще до того, как прошла по снегу три мили, неся мешок с футбольной формой. Как я их потеряла, не вспомню. Я все рассказала полиции, меня посадили в эту комнату ждать, и они пока не вернулись, чтобы посвятить меня в детали.
Но я и так знаю.
Я коротаю минуты, а потом и часы, повторяя про себя фрагменты из Тойбина, вспоминая их как можно точнее и пытаясь утешиться его историей про женщину, которая любила море; только повторять прозу становится тяжело, и я перехожу на стихи: Мэри Оливер, ее дикие гуси и тела животных, которые любят то, что любят, но даже и это трудно. Попытка вытеснить воспоминания снимает с мозга один слой за другим. Длинная змея апельсиновой корки, которую искусно срезали одним движением — вот как выглядит мой мозг. Может, Байрон: «И сердце разобьется»; нет, лучше Шелли: «Но что мне эти поцелуи»; нет, пусть будет По: «И в мерцанье ночей я все с ней, я все с ней…»
Дверь отворяется, спасая меня от меня же. Я дрожу с головы до ног, рядом со стулом — лужица блевотины, не могу вспомнить, когда она появилась. Дознавательница немного меня старше, очень ухоженная, светлые волосы аккуратно подобраны, сшитый по мерке костюм угольного цвета подчеркивает все нужные линии, каблуки отбивают «цок-цок» — этот звук всегда напоминает мне о лошадях. Все эти подробности я отмечаю с необъяснимой точностью. Она замечает непорядок, удерживается от гримасы, отправляет кого-то прибрать, потом садится напротив.
— Я — инспектор Лара Робертс. А вы — Фрэнни Стоун.
Я сглатываю:
— Фрэнни Линч.
— Да, конечно, простите. Фрэнни Линч. Я вас по школе помню. Вы на пару классов младше меня. То появлялись, то исчезали, не сидели на месте. А потом совсем уехали. В Австралию вернулись, да?
Я молча на нее таращусь.
Входит мужчина с ведром и шваброй, мы ждем, пока он тщательно замывает блевотину. Он выходит вместе со своим инструментарием и через пару минут приносит мне чашку горячего чая. Я стискиваю ее в замерзших ладонях, но пить не пью — чтобы снова не вырвало.
Инспектор Робертс молчит, поэтому я прочищаю горло:
— И?
Тут я замечаю ужас, который она тщательно от меня скрывала. Он вуалью застилает ей глаза.
— Они мертвы, Фрэнни.
Но это я и так знаю.
3
НА БОРТУ «САГАНИ», СЕВЕРНАЯ АТЛАНТИКА. СЕЗОН МИГРАЦИЙ
Ладони постоянно кровоточат. По шесть часов в день я вяжу канаты. Мне этим велено заниматься, пока я не освою десять самых распространенных морских узлов так, чтобы вязать их вслепую и во сне. С каждым нужно свести задушевное знакомство, а еще запомнить, какой узел для чего используется. Я уже несколько дней назад решила, что все выучила, но Аник заставил меня вязать дальше. Сперва образовались волдыри, потом прорвались, и из них хлынула кровь; каждую ночь они слегка затягиваются, а утром прорываются и опять кровоточат. Мазки крови остаются и на мне, и на всем, до чего я дотрагиваюсь.
Вязать узлы пусть и больно, но довольно несложно в сравнении с другими заданиями. Дважды в день я мою палубу из шланга. Драю ее от начала до конца, убираю такелаж, перетаскиваю тяжелые механизмы и канистры с бензином. Мою иллюминаторы, стираю соль и грязь с обеих сторон каждого стекла. Убираю внутри: прохожу с пылесосом по полу всех кают, подметаю и отскребаю кухню, протираю все мыслимые поверхности и убеждаюсь, что нигде не осталось ни капли воды, особенно там, где намерзает. Неубранная вода — проклятие любого корабля. Под ней все ржавеет. От ржавчины все ломается.
Первые несколько дней плавания ушли на то, чтобы распаковать и разложить припасы. Еды тут на целую армию: ее должно хватить на несколько месяцев. Вчера я начала осваивать сети. «Сагани» — кошельковый сейнер, сеть длиной в полтора километра, так что команда тратит кучу времени на поддержание в рабочем состоянии этой сети, грузил, тросов и огромной лебедки, которая мне представляется системой шкивов — она вздымается в небо, точно стрела подъемного крана. В действии я ее пока не видела, потому что мы пробираемся по опасным водам в поисках косяка сельди, которого, возможно, вообще не существует. По одной стороне сетей навешаны «пробки» — ярко-желтые буйки, их нужно укладывать в круг, чтобы они не спутались. И от этого тоже вскрываются мозоли на руках, но я укладывала и укладывала восемь часов подряд — тренировалась, чтобы, когда сеть пойдет в дело, выполнить все быстро и оперативно. А потом отправилась снова драить уже надраенное.
Похоже, они пытаются меня сломать.
Команде я здесь не нужна. Они обалдели, когда услышали про новый план, новый маршрут. Они боятся ходить по незнакомым водам, новым для шкипера. За это у них на меня зуб.
О чем они не догадываются — как мне по душе каждый миг этих изнурительных восемнадцатичасовых дней. Никогда я еще так не выматывалась, и это именно то, что нужно. В смысле, потом я могу заснуть.
«Сагани» медленно проталкивается сквозь толстый лед у берегов Гренландии, разламывая его на огромные льдины, которые отодвигает с нашего пути. Я в жизни еще не слышала такого звука. Громкий треск, который раскалывает небо, жуткий шорох и постоянный совместный рокот моря и двигателя.
Я поплотнее запахиваю куртку: даже в трех слоях теплой одежды мне все равно холодно, но это хорошо. Ледяной ветер кусает щеки и губы, высушивая, растрескивая их. Мне — какая редкость — дали небольшой перерыв, чтобы я посмотрела, как мы продвигаемся. На мостике стоит Эннис, аккуратно ведет свое судно через опасные льды. Я вижу его сквозь постоянно просаленное стекло, под злыми серыми небесами, вижу одну лишь густую черную бороду. Рядом с ним стоит, в ярко-оранжевом, Самуэль, следит за приборами. Остальные то и дело перемещаются с носа на корму, наблюдают, засекают крупные льдины, способные повредить корпус. Перекликаются на языке, который для меня звучит как иностранный — как и все, о чем говорят на борту. Всякие там «на траверзе», «форпик», «заводи!».
Крачки пока не покинули Гренландию. Я одержимо вглядываюсь в красные точки на экране ноутбука, зная: уже скоро. Пока они там, мы останемся на привычной для «Сагани» территории, уповая на удачу.
Маршрут выбирает Эннис; это он находит рыбьи косяки, так что благополучие экипажа полностью зависит от его способности ориентироваться в бескрайнем океане. С тех пор как я поднялась на борт, мы с ним не говорили ни разу. Вижу я его редко, только на расстоянии, за штурвалом. Он с нами не ест. Бэзил говорит, дело обычное, наверное, рассматривает лоции, прогноз погоды и сонары — на него давит груз ответственности.
— Он у нас в сердце охоты, — пояснил мне Аник в первый день, так, будто мне и самой полагалось бы знать. — Поэтому в сторонке. Он другой.
— Он просто делает все, чтобы мы не погибли, за что спасибо Господу, — пробормотал Самуэль, прикуривая две сигареты разом и протягивая вторую Анику.
Вот так я и знакомлюсь с капитаном «Сагани» — издалека, в обрывках разговоров его экипажа. У него капитанская каюта, остальные живут по двое, все каюты примыкают к маленькой кают-компании и камбузу. Меня подселили к Лее, она не привыкла делить комнату с соседкой — и это еще мягко сказано. Она со мной не разговаривает, разве что рявкает приказания, в каюте едва умещается две койки. Терпеть такую тесноту получается благодаря лишь тому, что я слишком устаю, чтобы лежать без сна в тяжелой тьме и воображать, что я в гробу.
— Фрэнни, с дороги! — орет Дэш, проносясь мимо. Я едва успеваю отскочить, прежде чем он выпаливает: — Айсберг два градуса по левому!
Я перевешиваюсь через леер, чтобы понять, о чем он. Посреди плоского ледяного поля торчит вершина айсберга, а мы движемся прямо на него. Судя по форме, он низко сидит под водой, тоща как остальные куски льда в основном торчат над поверхностью. Айсберг не расколоть даже ледоколу. С виду он невелик и вроде бы безвреден — но так, полагаю, думали и на «Титанике». Судя по тому, как расшумелась команда, мы, похоже, влипли.